Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма - страница 37
Несмотря на миллиарды Броудера и Йордана, это все же был действительно российский ренессанс. Правда, казалось, что возрождение России начиналось и заканчивалось в пределах МКАД – семидесятипятимильной кольцевой дороги, опоясывавшей Москву и концентрирующей внутри себя богатство всей страны. За пределами МКАД лежала совершенно другая Россия, та, которую Йордан и легион других инвестиционных банкиров, оказавшихся в Москве, не восхваляли в своих рекламных проспектах на глянцевой бумаге. Кому-нибудь из них стоило бы приехать в легендарный второй город России Санкт-Петербург (или Питер, как его ласково называют русские), чтобы оценить реальность.
В ту февральскую ночь, когда я впервые прилетел в Санкт-Петербург в 1997 году, была метель, и наутро я увидел бывшую столицу, всю покрытую толстым снежным одеялом. На рассвете внезапно налетевший снег водоворотом кружил около золоченого купола Исаакиевского кафедрального собора, облизывал колонны Зимнего дворца и танцевал вокруг зубцов Петропавловской крепости на другом берегу реки Невы. Наполовину скрытая туманом и падающим снегом, крепость на острове походила на подернутый дымкой кадр старого немого кино. Вдали, в западном направлении, раскинулся Финский залив, который, насколько хватало глаз, представлял собой покрытую льдом равнину.
В 10 часов утра термометр, установленный на здании городского правительства – бывшего Смольного института, получившего дурную славу «штаба большевиков», из которого Ленин руководил революцией, показывал минус пятнадцать градусов по Цельсию, когда я вступил на мостовую из обледенелых булыжников, боясь замерзнуть, пока охрана в форме проверяла мои документы.
– Вас нет в списке, – сказал охранник тоном, не допускающим возражений. Я был очарован увядшей славой Петербурга и его волшебными очертаниями по всей видимой линии горизонта, и вот теперь этот тип все разрушил.
– Позвоните в здание, – я нетерпеливо поежился. – У меня назначена встреча с заместителем мэра.
Охранник помрачнел и был готов прекратить дальнейший разговор со мной. Раз меня не было в списке, то я для него не существовал. С подобного рода отношением мне доводилось сталкиваться слишком часто на Украине. Какой-то мелкий чиновник с его глупыми штампами приводил меня в состояние полного расстройства, вплоть до нервного срыва.
– Позвоните, – повторил я свою просьбу и важно добавил: – Это относительно Олимпийских игр, – в надежде, что эти магические слова заставят его работать.
При упоминании Игр (Петербург добивался права принять у себя Олимпиаду-2004) охранник оживился и, похоже, был готов действовать. Страсти вокруг заявки Петербурга быть хозяином Олимпиады затрагивали национальную гордость России. Пропагандистскую значимость проведения летних Олимпийских игр в России понимали высшие политические руководители страны, которые отчаянно стремились объединить огромную страну, находящуюся в бедственном положении.
С момента распада СССР на пятнадцать частей Россия постоянно испытывала жестокий кризис самоидентификации. Большинство русских выросли и были воспитаны в убеждении, что быть русским – это значит быть частью великой и сохраняющей свои традиции империи. Обычные русские граждане без конца говорили о символах победы: Петр Великий и Екатерина II, Гагарин, Севастополь, спутник. Даже Сталина восхваляли за расширение имперских границ вплоть до Берлина. Быть русским означало быть властелином и хозяином, даже если сами вы жили в нищете. Это мало отличалось от мироощущения британцев и французов, которые, должно быть, также думали о себе на определенных этапах прошлого века, что было своего рода наркотиком для масс.
Распад Советского Союза все изменил. Многие русские больше не знали, кто же они на самом деле. Кроме того, их образ жизни перевернулся с ног на голову. Старые враги на Западе стали теперь благодетелями, господствовавшая идеология была дискредитирована, прежние страны-саттелиты вдруг неожиданно стали спесивыми и негостеприимными.
Рядовые жители Санкт-Петербурга чувствовали это так же остро, как и любой гражданин России. Когда, например, они теперь ездили в Таллин через новую эстонскую границу, им приходилось по большей части выступать в роли просителей. Они были не в состоянии позволить себе делать покупки по высоким скандинавским ценам в городах, которые вышли из-под опеки Москвы и повернулись в сторону своих богатых и консервативных нордических корней. Русские ощущали дискриминацию по отношению к себе со стороны ставших свободными рассерженных эстонцев, которые теперь могли указывать своим прежним хозяевам, по какому пути им следует идти.