Кельтская волчица - страница 16

— Что ж, дай Бог, чтобы так, молиться надобно, — наставительно заметила монахиня, — а Бог милостив, все услышит.

— Так молюсь, только и молюсь непрестанно, — отвечала Елена Михайловна. За широким окном, задернутым прозрачными, шитыми золотыми тюльпанами занавесями, промелькнула большая тень.

— Что там? — спросила, не отрываясь, княгиня. — Никак дождь собрался? — добавила озабоченно, отряхивая муку с рук. — Вот уж некстати — то. Замочит наших-то на охоте. Как бы не остудилась-то Лизонька. И зачем только отправилась с ними. Лишь бы только за уроками с мадам Жюльетой не сидеть. Все ветер в голове…

— Я сейчас посмотрю, — отложив книгу, матушка Сергия вышла из поварни. Пройдя нижними покоями, она пересекла парадные и входные сени, и толкнув дверь, вышла на крыльцо. Небо сияло размытой осенней голубизной — о дожде не замечалось и намека. Светлый березовый лес, начинаясь от самой усадьбы, спускался в ложбину и переходил в почти сплошь еловый, предваряемый обильным кустарником. Вокруг царила такая тишина, что было слышно, как хлюпает мокрая листва под колесами крестьянской телеги, двигающейся на дороге по самой окраине леса.

Внезапно над головой монахини захлопали крылья. Инстинктивно приподняв плечи и отведя голову, Сергия обернулась — огромный ворон пролетел над парадным фронтоном здания и… Постепенно уменьшаясь в размерах, он опустился к окнам второго этажа бокового флигеля. При том, когда сел он на распахнутую ставню, то уж величиной своей напоминал не более, чем воробья. Стукнул клювом в ставню. Закрытое бархатной занавесью, окно открылось, показалась рука, затянутая по запястью широким манжетом из черного кружева — в бликах солнца сверкнул на тонких пальцах кроваво-красным огнем рубин в золотом перстне. Ворон сразу сел на руку — и исчез внутри комнаты. Окно захлопнулось.

Матушка Сергия еще некоторое время смотрела с крыльца вверх — она знала, что покои второго этажа во флигеле принадлежат мадам де Бодрикур, да и черное кружево одеяния, как и рубиновый перстень хозяйки ворона также не оставляли монахине никаких сомнений.

Раздумывая, она снова перевела взор на березовый лес — он струился по пригоркам будто золотая речка: блестящие желтые листики перемигивались на солнце рябью. Воздух стоял столь прозрачный, что и издалека можно было рассмотреть, сколь тесно переплетают между собой ветви деревья — что лесные люди, водившие ночью хоровод и застигнутые врасплох петушином криком. Не успели развести рук, да так и задервенели, враждебные всему, что живет на свету, на солнышке. Странно, но сколь не смотрела прежде матушка Сергия на лес с крыльца, но подобные сравнения не посещали ее.

Впрочем, по всему выходило, что враждебные солнышку существа обитали не только в лесу — они поселились в самом доме князей Прозоровских и видимо, подготавливались тайно к тому, чтобы обнаружить себя грозно и неотвратимо. Теперь уж все в усадьбе казалось пронизанным каким-то новым, непонятным ощущением пока еще одностороннего сообщения с нереальным, невидимым для обычного глаза миром, эфемерным, но смертельно опасным. И потому стоило готовиться к самому невероятному повороту событий.

То ли от подобного размышления своего, то ли по причине давней опытности, но матушка Сергия вовсе не удивилась, увидев с крыльца скачущую от леса и быстро приближающуюся кавалькаду всадников, предшествуемых многими собаками — князь Федор Иванович возвращался с охоты. Возвращался намного скорее предполагаемого, и это само по себе подсказывало с предостережением — что-то случилось.

Едва только топот копыт и лай собак разнесся по главной аллее княжеского парка, ведущей к крыльцу, княгиня Елена Михайловна в изумлении выбежала из дома, вытирая на ходу руки вышитым полотенцем:

— Что ж такое вышло? Отчего так рано воротились? — спрашивала она у Сергии, но та не отвечала, ожидая, что вот-вот все откроется само собой: — Лизонька? Никак Лизонька все ж замерзла очень? — все слышался рядом с ней голос Елены Михайловны, — так могла бы вернуться сама. Отчего же все? А Арсюша? Я Арсюши-то не вижу…

— Матушка, давно ль Арсений наш воротился? — спросил Федор Иванович, едва удерживая перед крыльцом взмыленного коня. Сам он тоже был мокр от пота и очень взволнован.