Киппенберг - страница 14

Слова попали в цель, как попадал всякий намек подобного рода, хотя я знал, что ее насмешка была не злой, что обидеть меня она не думала, а просто у нее такой характер. Вот почему я и ответил вполне спокойно:

— Дело не в разговорах. Просто из сугубо научных соображений должен был ехать Харра.

— Я ведь еду тоже не с пустыми руками, — возразила Шарлотта. — Но я знаю, что группа Киппенберга воображает, будто она, и именно она получила монополию на все прогрессивное в науке. Но ведь на этот счет возможно и другое мнение.

Каждый раз на том же самом месте: здесь мнение, там мнение, и все мнения одинаково весомы; не злоупотребляем ли мы этой игрой? Будто естественные науки состоят из субъективных взглядов, а не из законов, будто они не имеют ни объективных масштабов, ни поддающихся сравнению достижений, ни международного уровня, а главное, будто им не приходится сталкиваться с общественными требованиями и общественной необходимостью. Я ничего больше не добавил. Я завершил наш разговор долгим молчанием. А сам тем временем думал про наш институт.

Ни сотрудничества, думал я, ни координации. С превеликим трудом, по кирпичику, был возведен храм мысли, которому суждено остаться унылой развалиной, потому что кто-то где-то не одобрил строительный проект. Каждый работает на себя. Для каждого его дела — самые важные. Тот институт, что виделся мне в начале моего пути — институт как смелый замысел, как совместная программа, как достижимая цель, — и по сей день оставался прекрасной мечтой, которая псе более зарастала травой забвения.

Мы поздно легли в тот вечор. Шарлотта еще спросила меня:

— Да что с тобой творится?

— Ничего, — устало ответил я. — Просто я порой думаю о будущем, не часто, но думаю, и тогда мне становится страшно.

— Откуда такой пессимизм?

— Исследователь утрачивает право на существование хотя бы оттого, что считает это существование абсолютным. Возможно, мы сегодня еще на что-то годимся. А завтра, завтра мы будем годиться или нет? — Я вытянулся в постели и подложил руки под голову. — Я, может, еще и потому не задумываюсь теперь о будущем, что они просто-напросто несовместимы.

— Ничего не понимаю. Кто несовместим? С кем?

— Будущее и наш институт, — ответил я и погасил ночник на своей тумбочке.

Потом я долго лежал в темноте и не мог понять самого себя. Почему я бессмысленно перекоряюсь с Шарлоттой, почему я сегодня днем мечтал схватиться с шефом, хотя мы отлично понимаем друг друга, когда он, как частый гость, присутствует за нашим столом? Почему я начал подвергать сомнению свою богатую успехами жизнь, хотя уже много лет счастливо и спокойно живу с Шарлоттой в мире и благоденствии? Я искусно и с умом привел свое существование к подобающей стабильности; чего ради я сам же хочу нарушить достигнутое равновесие?

Я думал, что Шарлотта уже спит, но вдруг ее дыхание коснулось моего лица, я ощутил исходящее от нее тепло, я услышал ее голос:

— Ты что, не хочешь, чтоб я ехала? Неужели ты и в самом деле не понимаешь, как много значит для меня такая поездка?

Я и в самом деле не понимал.

Нет, нет, тогдашний Киппенберг не имел ни малейшего представления о том, какие мысли занимают его жену.

— Шарлотта, — сказал он и повернулся к ней лицом, — я от души желаю тебе этой поездки, насколько я вообще могу чего-нибудь тебе желать. Я радуюсь за тебя, потому что ты побываешь в прекрасном городе, я завидую тебе из-за того, что ты там увидишь.

— Тогда все в порядке, — сказала она, — тогда по крайней мере у нас с тобой все в порядке.

А все ли было в порядке между Киппенбергом и Шарлоттой? Да, само собой, все обстояло наилучшим образом! Правда, желание, с которым он заключил Шарлотту в свои объятия, могло быть и посильней, но страсть в нем до сих пор не пробуждалась, и, даже будь он способен испытывать страсть, он все равно не дал бы ей ходу из уважения к Шарлотте. Сдержанная пылкость более приличествовала, на его взгляд, в обращении с женщиной столь утонченной культуры. Точно так же и ее ответ на его ласки мог быть хоть немного безоглядней, но и ответ полностью соответствовал сложившемуся между ними ритуалу, в котором он брал, а она отдавалась. Вовсе не потому, что этот ритуал им прискучил, отнюдь нет, просто после семи лет супружества каждый из супругов так мало знал о другом, что принимал сдержанность своего партнера за его природное свойство, и ни один не давал себе воли.