Киппенберг - страница 23

В то время, о котором пойдет речь, Боскову было шестьдесят лет, словом, чуть меньше, чем Ланквицу. Он был маленький, коротконогий и — если по правде — толстый, слишком толстый даже при его апоплексическом сложении. В гневе либо просто поднимаясь по лестнице он пыхтел как паровоз. На его округлом теле с внушительных размеров животом сидел шар головы с зеркальной лысиной, и только где-то на затылке еще сохранился островок снежно-белых волос. По его пухлым щечкам разбежалось множество красных прожилок, светлые глаза источали дружелюбие. Когда Босков садится, складывает ручки на животе, расстегивает пиджак и засовывает большие пальцы в вырез жилета, он являет собой картину миролюбия и воплощенного добродушия.

Обманчивая картина. У меня есть нюх на главное в человеке, поэтому я очень скоро понял, что мирный и добродушный Босков может быть и немирным и недобродушным. То обстоятельство, что он легко взрывается, что он ярко выраженный холерик, что он бурно возмущается несовершенствами наших буден и тогда багровеет, как индюк, и начинает пыхтеть поистине угрожающе, — это вовсе не главное в нем, поскольку он так же легко остывает, утирает платком лысину, оттягивает указательным пальцем свой воротничок и бормочет себе под нос: «Ну да, бывает и так». Кстати, когда того требовали обстоятельства, Босков умел прекрасно обуздывать свой холерический темперамент. Но за обликом дружелюбного добряка и пыхтящего холерика скрывалась основная, угаданная мной с первой минуты суть Боскова — никак не вязавшийся с его внешностью характер бойца, наделенного разумом и стойкостью, бойца, который, невзирая на природную вспыльчивость, никогда не впадает в слепую ярость, никогда не проявляет неразборчивости в средствах. Мне доводилось — правда, не слишком часто, но тем сильней было впечатление — наблюдать, как твердеет, застывает, становится непримиримым взгляд Боскова. Всякий раз, когда разговор шел по большому счету, о принципах, которыми он не желал поступиться, о выполнении того, что он называл «решения моей партии», добродушный толстяк преображался в мгновение ока: серые глаза, вмиг утратившие всю кротость, цепко перехватывали взгляд противника, внезапно помолодевший, гибкий и подвижный Босков, чуть наклонясь вперед, хлопал ладонью по столу раз, другой, третий и больше не кряхтел и не пыхтел, и в приветливом голосе появлялась твердость металла: «А ну, выкладывай все начистоту, коротко и ясно».

Да, Босков накопил жирок, ничего не скажешь, но в критические дни, когда дело принимало серьезный оборот, Боскова еще никто не смог одолеть. От общения с этим Босковом у Кортнера так резко возрастала кислотность, что он брал больничный на всю неделю. А нашего высокочувствительного шефа в такие кризисные дни не пускали в институт неотложные заседания и встречи, и тогда он вспоминал, что после Кортнера именно я имею право вершить судьбы института и, главное, вести переговоры с Босковом.

Потому что Босков и Ланквиц — это были два разных мира. Ланквиц был отпрыском богатого традициями семейства, которое уже много поколений плодило ученых и профессоров, тогда как Босков был сыном рабочего, и его путь к институтской скамье, его студенческие мытарства в период мирового экономического кризиса, его судьба в годы фашизма вполне могли послужить темой для романа. Босков, биохимик и физиолог, до 1931 года занимался в Гёттингене, потом женился и произвел на свет двух дочерей; несомненным подтверждением одаренности Боскова было то обстоятельство, что, несмотря на его принадлежность к коммунистической партии, влиятельные ученые в годы Веймарской республики открыли ему путь к университетской кафедре.

Тому, кто в шутку прохаживался насчет босковской комплекции, Босков с гордостью, с тщеславием даже отвечал: «Попробуйте-ка вы сами проделать тот же фокус! Двадцать лет назад никто бы не поверил, что я когда-нибудь приобрету такой цветущий вид». Он прав, я видел это круглое, пышущее здоровьем лицо совсем другим — когда это был до неузнаваемости лишенный мышц и обтянутый кожей череп, который в свою очередь сидел на изглоданном до стука костей теле. Такого Боскова я видел на фотографиях, в полосатой одежде узника, где красный треугольник на правой стороне груди квалифицировал его как политического заключенного. Таким был Босков сорок пятого года, после двух лет тюрьмы и десяти лет в Бухенвальде. Ибо карьера институтского преподавателя, начатая биохимиком-теоретиком Босковом, оборвалась уже в 1933 году в гестаповском застенке. С тех пор как я в общих чертах ознакомился с биографией Боскова, меня больше не удивляла несгибаемость этого добродушного толстяка.