Клер - страница 23

После обеда я встречался с Лорной, она ждала меня все там же в холле, разложив на низком столике карты или книги. Платья ее отличались друг от друга лишь незначительными деталями; она подвигала ко мне сигареты и рассказывала о том, что видела в городе. Я предлагал ей пройтись вместе, но она желала меня видеть только в этом холле. Даже приглашение в Булонский лес, в память об одном нашем вечере, не соблазнило ее.

Мне нравилось слушать ее рассказы о прогулках по Парижу, которые начинались на заре. Ее видение действительности, свежее, лишенное как инфантилизма, так и аффектации, заново открывало мне мир, на который я разучился смотреть, отблеск которого пронизывал ее плоть торжествующим светом радости. Казалось, ни горе, ни годы не смогут замутнить ее брызжущего через край рассудительного счастья.

Иногда рядом с нами подавали полдник безмолвному иностранному семейству; или же, проследив за лукавым взглядом Лорны, я замечал в глубине зала нерешительного англичанина: он садился, вставал, усаживался снова, всякий раз открывая газету или журнал.

— Настоящие дети! — говорила Лорна, словно сама принадлежала к другой нации.

Мы чуть понижали голоса, хотя, впрочем, соседи наши, не понимавшие, казалось, никакого языка, нас нисколько не смущали.

— Вы больше ни о чем не хотите меня спросить?

— Хочу… Но боюсь показаться претенциозным… Мне кажется, в ваших воспоминаниях не осталось места для меня. Как вы сами давеча сказали, речь не обо мне, а о совокупности обстоятельств…

— Они группировались вокруг вас… Я уже задавала себе этот вопрос, думала над ним, и потому ответ у меня готов. От общения с вами я почувствовала вкус к жизни… Вы ничему не учили меня, но как бы вдохновляли и оставили во мне след, который я ощущаю и по сей день. Вот, скажем, такой пример, открывший мне самой, как много вы значили в моей жизни: когда мы познакомились, вы едва знали английский, а я плохо говорила по-французски. Поскольку я не сомневалась, что мы еще встретимся, я боялась, как бы к тому времени вы не забыли английский, а я французский. Мы бы тогда друг друга не поняли. Не правда ли, я великолепно владею французским. Я даже уроки давала, несмотря на то, что богата. Чтобы выучить язык, надо его преподавать. Мне очень нравился один юноша, учившийся у меня долгое время. Он был раздражителен и безразличен ко всему на свете. Со мной же и только со мной — мягок и спокоен. Таким были и вы в двадцать лет: мрачным, придирчивым, взбудораженным, а со мной всегда умиротворенным. Этот юноша мне потому и нравился, что напоминал вас.

— Вы в самом деле меня помните?

— Да.

— У вас поразительная память.

— Нет, память у меня плохая. Я не могу вспомнить ничего из того, что делала в Константинополе, а вот вас помню.

— Почему вы мне не писали двадцать пять лет?

— Вы жили на Востоке, были женаты и, я полагаю, счастливы… Потом я узнала о вашем горе… Вы были слишком далеко от меня. Я принадлежала прошлому, сладостному и невозвратимому.

Слова «невозвратимое прошлое», она произносит с той же интонацией, что и слово «жизнь», без тени тоски, от которой у иных людей разговоры больше похожи на вздохи. В ее устах любая фраза звучит легко и весело.

Мы идем по лесу, и я рассказываю Клер о своих встречах с Лорной. Я знаю, что могу говорить с ней обо всем откровенно, что исповедь моя будет истолкована правильно, и даже самое тяжкое для меня признание не омрачится ревностью — защитной реакцией человека, нередко толкающей на реальную измену.

Буковая роща оголилась к концу декабря и сделалась просторной; из бурого хрустящего под ногами ковра выступают одни лишь белые атласные стволы. Мой рассказ о юношеской любви и новой встрече интересует Клер, она задает мне вопросы, но как-то рассеянно, и я чувствую, что к крику сойки она прислушивается внимательнее. Она останавливается перед зарослями рябины и боярышника, перевитыми малиновой с бронзовым отливом ежевикой, срывает веточку шиповника с коралловыми шариками и яркими, как цветы, листьями.

От еще не уснувшей земли, теплого мха, ползучего плюща и блестящих зерен дикого аронника поднимается терпкий аромат. Солнце стоит высоко в сером небе и сквозь редкие ветви льет печальный, будто закатный свет на светлые папоротники, краснеющие листья окрашивает багрянцем, лакирует мокрый подлесок.