Клинок без ржавчины - страница 3

Говорят, писателем рождаются. Иногда, мне кажется, что это правда. А иногда кажется: когда ты молод — ты один из богов, ибо ты участвуешь в сотворении мира, и видения той прекрасной поры никогда не увядают в твоем сердце, и гибнут они только вместе с тобой. Это не значит, конечно, что в твоем первоначальном видении ничего не изменяется с течением времени — любознательность человека не имеет предела, а душа человека, как безграничный океан, к ней устремляются и капля утренней росы, и малый безымянный ручеек, и великий Енисей… Но впечатления юности, как первая любовь, — они не забываются, и не будет наказания страшнее, если судьба лишит тебя памяти о них: они всегда с тобой в твоем трудном походе, они не позволят тебе заснуть на коротком привале, они не позволят тебе предаться самодовольному покою в часы успеха, они вольют в твое сердце новые силы в минуты слабости и отчаяния, они зорко следят за твоим оружием, чтобы оно не покрылось ржавчиной, они спасут тебя от зазнайства и не позволят тебе помыслить, что ты уже на том берегу, где венчают лавровыми венками.

Строгий и беспристрастный судья — завтрашний день — сам решит, кому быть на том берегу, кому остаться на этом. А пока ты должен терпеливо трудиться на этом берегу той великой и нескончаемой реки, имя которой Время.

Когда я вспоминаю о молодых своих годах, то раньше всех возникает в памяти моей первый комсомолец Бичоиа Пурцхванидзе, человек с чистым сердцем рыцаря, встречи и беседы с которым еще в далеких двадцатых годах дали направление всей моей жизни. И, конечно, свой автобиографический рассказ я не могу не начать с воспоминаний о нем.

В каждом городе есть свои любимые и нелюбимые месяцы года. Мы, кутаисцы, например, не любим март. И не без основания: никакой месяц не приводит в наш город столько серых, скучных дождей, и в ни какое время года не бывает на немощеных наших улицах столько жидкой грязи, глубокие мартовские лужи иногда по неделям не просыхают, и находчивые уличные мальчишки предлагают щеголеватым великовозрастным гимназистам напрокат надежные, осиновые ходули, — иначе на другую сторону не переберешься. Плата же за такую услугу известная: щепотка табака или несколько серных спичек.

Обычно ветер в Кутаиси, как и в других порядочных городах дует с какого-то одного определенного румба, но в марте он будто с цепи срывается, — и никак не угадаешь, с какой стороны он сейчас на тебя налетит. Только ты к нему спиной повернулся, а он уже перебежал тебе дорогу и пригоршнями кидает в лицо грязные холодные брызги, мокрые обрывки избирательных воззваний и грозных комендантских приказов. Нам, мужикам, еще ничего, но бедным девушкам двух рук не хватает, чтобы удержать подолы своих платьев.

В такую погоду над Горой — это давнее название нашего заречного района — с утра до вечера низко стоят тяжелые, черные тучи, и от них на землю падает такой сумрак, что только по часам можно определить, какое сейчас время дня: раннее утро или, допустим, полдень. А часы на нашей улице имел только один человек — кондуктор пассажирского поезда Бахва Дондуа. Это были большие чугунные часы — они у него лежали в левом нагрудном кармане форменной тужурки, и потому тот карман свисал у Дондуа до самого живота, будто в нем лежал большой булыжник. Но кондуктор не каждый день бывал дома, и мы из-за этого проклятого марта с его черными тучами и поганым ветром нередко опаздывали в школу, не зная, какое нынче время на нашей Горе. Да и не только мы — старые опытные петухи терялись в марте и кричали всегда невпопад. В марте на них положиться никак нельзя было. Бывали дни, когда с утра до вечера стояла вот такая серая муть и только по голодному желудку мы догадывались, что время все-таки течет… Вот в один из таких мартовских дней 1921 года кутаисские меньшевики бежали из города. Они пытались прихватить с собой все, что можно было вывезти. На провиантских складах города, на товарной станции Кутаиси накопилось много всякого добра, свезенного со всей Восточной Грузии: сахар, рис, мука, рулоны сукна и шерсти, военное обмундирование и обувь… А в подвалах городского банка хранилась доставленная из столицы государственная казна — золото, серебро и драгоценные камни.