Ключи от дворца - страница 60

Серебрянский подошел и рванул Лембика за бороду. И, чувствуя, что ему уже терять нечего, Захар Иванович с ненавистью плюнул в это отвратно белевшее перед ним лицо. Серебрянский отшатнулся.

— Вот это ты напрасно… Однако не гордые, утремся… Что твой плевок? Водичка…

— Дождешься, гадюка, и свинцового, — глухо кинул Лембик.

— Насчет меня — неизвестно, бабушка надвое сказала, а вот тебе она бы наворожила это наверняка.

Гестаповец вскочил, ударил ладонью по столу.

— Sprechen! Sofort! Alles sprechen!..[2]

Не прислушиваясь, пропуская мимо ушей голос переводчика, сам зная, что от него требовали, Лембик впервые за эти дни усмехнулся.

— Напрасно стараешься, фашистская харя… Пуганый я уже… Видел таких, как ты…

Без переводчика понял его и гестаповец, что-то закричал, обращаясь уже к тем, кто стоял позади Лембика.

Его поволокли. Под обрушившимися ударами он сцепил зубы, заранее изготавливаясь к тому страшному, что предстояло испытать в этот зыбкий, заколебавшийся, как пламя свечного огарка, остаток жизни.

О судьбе Лембика Игнат Кузьмич узнал лишь спустя две недели. Все это время он напрасно поджидал условленного стука в окошко. Прежде связные приходили часто — оставляли «почту», за ней приходили другие, знакомые и незнакомые. А теперь про этот окраинный домик словно совсем забыли. Но однажды вьюжной декабрьской ночью наконец-то Игнат Кузьмич расслышал сквозь дремоту долгожданный, осторожный стук по раме. Он вскочил.

— Кто там?

— Папаша, где дорога на шахту номер семь?

Игнат Кузьмич торопливо открыл дверь и увидел Саньку. Как ни обрадовался своему давнему помощнику, однако вначале подумал, что он сюда, в Моспино, попал случайно. О том, что и Санька причастен был к общему делу, Осташко не знал.

— Ты как, постреленок, меня нашел?

Санька устало опустился на табурет.

— Вам привет от Седого.

Он произнес эту вторую половину пароля, и Игнат Кузьмич уже было возликовал, когда вдруг увидел покатившиеся по лицу парнишки слезы.

— Ты что же это плачешь? — оторопел Осташко. — Такую славную весть принес и на тебе — разрюмился.

— Нету больше его… Захара Ивановича… Повесили…

Он стал рассказывать о том, что произошло в Нагоровке. Лембика казнили на третий день после ареста, видимо убедившись, что никакими пытками не вынудить его дать нужные им сведения. Не назвал никого, не оставил гестаповцам ни единой нитки, которая могла бы привести в разыскиваемое партизанское подполье…

— А его… Кто же его выдал, известно? — горестно спросил Осташко.

— Серебрянский Федька… Не жить ему, гаду…

Санька поднял внезапно сосредоточившиеся, посуровевшие глаза, спохватился.

— Игнат Кузьмич, я должен уходить. Вот, оставляю вам… Придут — передадите.

Он размотал длинный кушак, которым подпоясывался, вынул из его складок записку.

— Прощевайте.

Когда Санька тенью скользнул за угол дома, Игнат Кузьмич еще долго стоял во дворе, всматриваясь сквозь застуженную ночь вдаль, туда, где была Нагоровка…

Над Ловатью мело. То ли тучи волочились в несколько ярусов и каждый нес свою особую ношу, то ли ветер под ними менялся, становился теплей, но снег падал по-разному и разный. Вначале косо полетела игольчатая, прямо-таки бронебойной силы крупка, колко секанула лицо, шею, зашелестела о плащ-палатку. Если это надолго, то плохо придется в окопах. Никуда не укроешься от проклятущей стужи — найдет, обожжет в любой норе.

А вслед за крупкой повалил уже другой снег — хлопьями, мягкий, пахнувший оттепелью, и хотя его тоже вертело, кружило, метало и он залепливал глаза, таял на ресницах, на лбу, на губах, все же сердцу стало легче. Сейчас даже не верилось, что он, Алексей, когда-то любил вот такие бесноватые вьюги, такие белые вихрящиеся пучины, что перехватывали дыхание и заставляли пылать, будто иссеченную крапивой, кожу лица. Там, в Донбассе, на его голых, приподнятых кряжем плоскогорьях метели бывали, пожалуй, даже посвирепей, чем здесь, где ветру не дают разгуляться леса. Но все равно нравилось налегке, в одной куртке, лихачески пробежать от дома до рудничных ворот, нравилось поежиться, озорно покряхтеть под размашистыми ударами бурана, потопать ногами в ожидании клети на ледяном сквозняке, прохватывающем надшахтное здание, а спустя несколько минут с блаженством почувствовать тепло штреков. И покажется самому себе, что ты перехитрил какую-то пляшущую наверху, распустившую свои белые космы ведьму — пусть подвывает и злится, уже не добраться ей до тебя сквозь надежно греющую стометровую шубу земли. А потом так же любил с пурги, с крепнущего мороза, стряхивая с себя снег, вскочить в вестибюль хорошо натопленного Дворца…