Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХ в. - страница 25

Но жизнь продолжалась. Ходила в кино. Смотрела фильмы с Верой Холодной, Иваном Мозжухиным, Анной Павловой (кинофильм "Роман балерины") и другими знаменитыми артистами.

В то время я особенно подружилась с Мусей Минкевич, дружба с ней прошла через всю нашу жизнь. Мои дети называли ее тетей Мусей и относились как к родному человеку. Большинство окружающих считали ее нашей родственницей — так сильна была наша близость. Муся (Мария Васильевна) происходила из семьи потомственных дворян, была очень красива, отличалась тонкими чертами лица и аристократичностью облика. Она окончила Саратовский университет и преподавала там английский язык. Личная жизнь ее долго не складывалась. В начале 1930-х годов она вышла замуж за артиста Саратовского драматического театра И.М.Мочалова. Две ее дочери — также преподаватели английского языка в Саратове и Ленинграде. Одна девочка носит мое имя — Маргарита, другая имя Мусиной сестры — Нина.

Наша дружба началась еще в дошкольном возрасте и не прекращалась ни разу за нашу жизнь, при том, что я жила в Москве, а Муся в Саратове. Встречались мы очень редко: Муся иногда приезжала в Москву, мы заезжали в Саратов, путешествуя на пароходе по Волге. Единственное многомесячное пребывание всей семьи в Саратове у Муси было связано с эвакуацией из Москвы во время войны.

Наша переписка началась с записей в гимназические альбомы, где мы писали об отношении друг к другу и о нашем будущем. В дальнейшем, живя в разных городах, мы регулярно переписывались. Будучи в командировках, я одновременно с письмами домой писала Мусе. Переписка окончилась только со смертью Муси в 1979 году. По моим письмам к Мусе можно проследить всю мою личную и служебную жизнь. В дальнейшем я часто буду обращаться к этим письмам, которые Муся передала мне перед смертью. В 1917 году Муся в моем альбоме написала только два слова: "Ритушка!.. Муся", ведь мы действительно понимали друг друга без слов. Всю жизнь.

Еще я дружила в двумя Танями — Таней Гамбурцевой и Таней Кедровой. Обе они происходили из известных саратовских дворянских семей. Отец Тани Гамбурцевой был одним из руководителей рязанской железной дороги, а Тани Кедровой — главным саратовским полицмейстером.

Таня Гамбурцева, так же как и я, в начале 1920-х годов уехала из Саратова в Москву, и наша дружба прошла через всю жизнь. Однако близости, граничащей с родственностью, как с Мусей Минкевич, не было. Это были ровные дружеские взаимоотношения. Мне было приятно, когда ее дочь, Таня Агафонова, в середине 1970-х годов взяла у меня интервью для газеты "Комсомольская правда", в котором позволила мне довольно свободно говорить и выйти за чиновничьи рамки тогдашних интервью.

Моя гимназическая дружба с Таней Кедровой продолжалась и в Москве, куда она переехала с мужем, художником Борисом Зенкевичем, братом поэта-акмеиста Михаила Зенкевича. Борис Зенкевич, полностью отвергая советскую власть, уехал с женой в Абрамцево под Москвой. Они жили там в абсолютном затворничестве, бедствуя материально. Михаил Зенкевич сотрудничал с моей Библиотекой и даже одно время жил в ее помещении в Денежном переулке в Москве. В моем гимназическом альбоме Таня написала: "Желаю тебе развить в себе твердый характер, не кукситься, не приставать с пустяками и быть менее наивной. Не сердись на меня за мою грубость. Помни, что "кто в глаза бросает правду смело, тот друг""…

Несмотря на то что у меня были любимые подруги, я была очень одинока: родителей нет, тетя Екатерина Яковлевна всегда занята Курсами и преподаванием, а двоюродная сестра Лёля — взбалмошная девочка, духовно мне чуждая. С тех пор я всю свою жизнь больше всего боялась одиночества. Вероятно, поэтому я начала вести дневник в виде писем к родителям. (По сути дела, я продолжала вести дневник моей мамы, который она начала писать еще в Белостоке в 1901 году, но, сделав несколько записей, бросила его.) Я вела его очень недолго — в течение первой половины февраля 1917 года. Затем революционные события, переезд в Москву, создание Неофилологической библиотеки в Москве полностью оторвали меня от дневника, и только в октябре 1923 года в Москве я вернулась к нему, сделав одну-единственную последнюю запись. Вот некоторые мои записи: