Книжник - страница 6

Адриан осторожно поднялся, аккуратно поставил первоисточник на место и, взяв с полки том БСЭ, методично законспектировал в тетрадь Шелонского нужную статью энциклопедии, где упомянутая выше галиматья была не просто мудро растолкована, но и обогащена смыслом, как понял теперь Парфианов, ей вовсе несвойственным.

Надо сказать, что на курсе Книжника бытовала какая-то странная девственность политического мышления, точнее сказать — стыдливое целомудрие, проявляющееся в крайней табуированности темы строительства коммунизма, — при полном отсутствии интереса к ней. Спросить сокурсника: «Ты веришь в коммунизм?» было столь же немыслимо, как поделиться с деканом подробностями вчерашней попойки.

Это целомудрие было свойственно и Адриану, никогда не задумывавшемуся о вопросах идеологии страны, в которой он жил. Он превращался в диссиденствующего неврастеника, только когда сталкивался с фактом невозможности получить желаемую книгу. Тут уж он ни в чём себе не отказывал, высказываясь порой многоэтажно, ибо только глупцы полагают, что просвещение облагораживает душу. Чем лучше образование, тем утончённее хамство, да богаче словарный запас, только и всего. «Почему я должен читать Бердяева в самиздате, чёрт возьми!?» — шипел Адриан в таких случаях, как растревоженная гадюка. «Почему последнее издание Ницше датируется пятнадцатым годом? Что за страна! Выродки! Где достать Гюисманса? Почему не публикуют д’Аннунцио? Будь всё проклято! Почему нигде не найти Шестова? Тоже мне — идеологи! Дай волю этим дебилам — они и Достоевского цензурировать будут!»

Но всё остальное? Адриан даже не знал, чем отличается партком от крайисполкома, как, впрочем, и многие его ровесники.

Потеря непорочности духа была драматичной. Он вспомнил, что идеолог их группы Катька Бадягина, которую он едва замечал, внучка какого-то революционера-чекиста, чьим именем была названа одна из школ города, была единственной на факультете — помешанной на комсомольской работе и верящей в коммунизм. Сокурсники, если уж речь заходила о ней, всегда спорили, дура ли Бадягина или хитрая карьеристка? Ничего третьего даже не предполагалось.

Да, только дурак или карьерист мог в глазах сверстников Парфианова служить табуированной идее. И всё же неожиданное понимание, что не опошление в поколениях, а изначальная пошлость может лежать в основании целого государства, болезненно шокировало Книжника.

Вернувшись в общагу, Адриан протянул конспект Шелонскому. Долго молчал, наконец, поделился последним впечатлением. Замечал ли Веня, что писания Ленина чудовищно глупы и пошлы донельзя? Вениамин выслушал с удивлением. Он столь же мало, как и Адриан, задумывался о вышепоименованных материях, бездумно переписывал лекции и был озабочен совсем иными вопросами. Мысль о том, что самое цитируемое лицо страны, по определению Парфианова, «или дурак, или сукин сын», ему в голову никогда не приходила.

Но и, рассмотрев её с подачи Книжника, Вениамин не проявил видимой заинтересованности. Какая разница, в конце-то концов, был ли тщательно сохраняемый в Мавзолее труп умным и порядочным при жизни? Но, внимательно вглядевшись в тёмные глаза Адриана и его насупленные брови, Вениамин понял, что тот и впрямь считает это значимым. И то, что подобное могло занимать Парфианова, удивило Шелонского по-настоящему: Веня был далёк от того, чтобы считать Книжника глупцом, но разве умных людей волнует подобная чепуха?

Вопрос о том, что может волновать умных людей, сложен и неоднозначен. Возможно, самым верным ответом на него будет утверждение, что умные люди потому и умны, что предпочитают вовсе не волноваться. Что ж, возможно и так, но тем труднее будет объяснить некоторые вещи, кои уже настоятельно требуют объяснения. Если в двадцать три года нашего героя не слишком волнуют женщины и не очень-то беспокоят деньги, иначе бы он выбрал иное, не столь бесприбыльное занятие, если он склонен рыться в старых пыльных книжных развалах и безразличен к карьере — что же волнует Книжника, чего он ищет, листая пожелтевшие страницы полуистлевших инкунабул? Объяснить это трудно, но придётся.