Кое-что о Федоре Михайловиче и о других - страница 7

Третье. Болезнь Достоевского — эпилепсия — не наследственная, а благоприобретенная, то есть это психическое заболевание типа паранойи. Соответственно гениальность писателя можно подвести под психопатологический диагноз...

Еще было четвертое и пятое, но, думаю, довольно и сказанного. Парамонову не терпится отрубить Достоевского от тела русской культуры, также, как, скажем, отрубили Крым от России, как семьдесят лет русской истории — советский период — признали исторически несостоятельным.

Впрочем, уподобления неуместны: романы Достоевского, его личность-судьба, уроки самопознания вошли в нашу умственную, духовную плоть и кровь основополагающим элементом. Ежели мы, русские, не откажемся от права на наш собственный национально-исторический менталитет, без Достоевского мы — лишенцы.

Мне могут заметить: помилуйте, кто таков Парамонов? Стоит ли с ним спорить? Мели, Емеля, твоя неделя. Все так, но, к неоплатному стыду, надо сознаться, что заморская зараза легко поражает нашу интеллигенцию, образуются очаги парамоновщины и по сю сторону океана. Возьмем хотя бы № 5 журнала «Звезда» за 1997 год, в нем панегирическая статья некоего Арьева по случаю 60-летия Парамонова. Всего одна фраза из текста, писанного мелким бесом: «Что ж, все мы тут, в Питере, вышли из гоголевской «Шинели». Вот и Борис Парамонов тоже — из его «красной свитки». Вышел и порубил ее венским топором. И стало ему веселей». Что ни слово, то ложь и пакость. Выходит, написанное пером можно вырубить топором, если топор венский. Что касается «мы», то есть те, которые «вышли»... Позвольте вам, господа, заметить, вы вышли не из гоголевской «Шинели», а вылупились из личинок Сороса, вы встали на крыло, как летучие мыши на чердаке у Собчака.

Но вернемся к Федору Михайловичу. Чтобы не отлучили нас от Достоевского, я думаю, есть одно средство: читать его сочинения, вдумываться в его судьбу, внимать пророчествам гения, по ним определять собственное местонахождение, открещиваться от своры Парамоновых и арьевых, как от сатаны.

Читать романы Достоевского, «Записки из мертвого дома», «Дневник писателя» нынче совсем другое дело, нежели в советское время. Тогда мы жили в некотором неведении, пусть идеологически внушенном, насчет власти денег. Миллион, о котором мечтал Подросток в одноименном романе, представлялся нам буржуазной прихотью, пережитком. А нынче? Старух режут, как куриц — за квадратные метры жилплощади, — и никаких нравственных содроганий. Федор Михайлович предостерегал, а мы самодовольно отмахивались: не про нас достоевщина.

Перечитывая «Бесов», нетрудно сличить героев романа с ура-демократами образца августа 1991 года и позднейшими, ей-Богу похожи. Наши молодые реформаторы по повадкам, ну вылитый Петр Верховенский, а Лямшин, играющий «Марсельезу» вперемешку с «Мой милый Августин...», во вкусе демократического бомонда. Между прочим, предательство пришедших к власти кардиналов по отношению к Российскому государству тоже названо революцией, на этот раз либерально-демократической. И это предвидел Федор Михайлович.

В «Братьях Карамазовых», в самом финале есть сцена: Алеша приходит к Мите в острог на свидание. Митя сообщает Алеше, что станет с ним в ближайшее время, что его вдохновляет. Мите приготовлен побег с этапа, Катерина Ивановна с братом Иваном отправят Митю в Америку, вместе с Грушенькой. А там, в Америке, по Митиному соображению — в глушь, к медведям, три года вкалывать не разгибаясь, учить английский язык, нажить состояние, стать чистым американцем. И вернуться в Россию, и чтобы никто не узнал прежнего русского Дмитрия Карамазова, осужденного судом присяжных за отцеубийство, в котором Митя не виноват.

Ну, право, разве не современно? Разве нет у нас нынче эдаких Митей, навостривших лыжи в Штаты за несбыточным благом? Правда, наивные мечтатели, как Митя Карамазов, перевелись, иные едут, чтобы скрыться от статьи уголовного кодекса. Но путь давно предугадан.

«Преступление и наказание» в наше время читается как книга книг, если поиметь в виду бескрайний детективный жанр, вне правил психологической правды, литературы, даже и грамотности. Детективщики всего мира так и не создали образа, равного по художественной силе Порфирию Петровичу. Драму «убивца» Родиона Раскольникова сыщик Порфирий переживает как собственную — кто из них более несчастен? Кто находил в человеческих душах эдакие глубины? Прочтешь «Преступление и наказание» — после и в руки не возьмешь какую-нибудь Агату Кристи или Чейза.