Когда душа любила душу - страница 13

В начале 1991 года я обнаружила, что в США готовится конференция по гласности (Glasnost Conference). Среди приглашённых гостей были названы многие известные во время перестройки представители интеллигенции и диссиденты (Елена Боннер и другие). Я подумала – может быть, и Катю могли бы пригласить и оплатить поездку? Там прозвучали бы её песни, а участники конференции узнали бы о человеке, нёсшем людям внутреннее освобождение как до, так и во время перестройки, услышали голос, «отделявший зёрна от плевел», когда другие молчали или говорили только то, что разрешено. У меня сохранился факс от 5 февраля 1991 года д-ру Роджеру Лангеру (по-видимому, организатору): «Роджер, посылаю вам информацию о Кате Яровой и переводы на английский язык нескольких её песен… Завтра я вышлю вам кассету. Вы можете связаться со мной или позвонить Кате по телефону». Роджеру очень понравились Катины песни, но на конференцию её не пригласили – по-моему, причина была в том, что оставалось слишком мало времени, а у Кати, как выяснилось, была просрочена виза. Проблема с визой решилась, когда Катя в феврале зарегистрировала брак с Вайнером.

По мере того как я знакомила людей с творчеством Кати, во мне росло беспокойство, что эти прекрасные песни, которые бесхозно гуляют по свету, кто-нибудь просто присвоит, а потом поди докажи, кто автор, – ведь у неё нет ни аудиоальбома, ни книги, нет статей о её творчестве. Никого, кроме меня, это не волновало, включая саму Катю. Я стала искать, кто бы взялся о ней написать, неважно, по-русски или по-английски. После концерта в Юнион-колледже написать о Кате обещал Харлоу, но всё откладывал. Наташа Рохлина наседала на меня, чтобы я надавила на Харлоу, но после двух-трёх разговоров я поняла, что на него рассчитывать нельзя. Галина Ефимовна Славская (моя дальняя родственница, большая поклонница Бродского, собиравшая его архив и много сделавшая для открытия будущего музея Бродского в Петербурге) помогла Кате с организацией концерта в Нью-Йорке и познакомила её кое с кем из пишущей братии. С кем-то Катя познакомилась сама, подарила свои кассеты. Все послушали, прослезились, пообещали, но никто не написал. И тогда мой муж сказал мне:

– А ты напиши сама.

– Но кто меня напечатает? Я ведь никогда этим не занималась! Я посоветовалась с Соней Лубенской, которая после приезда в Америку в конце 70-х проработала год в «Новом русском слове». Соня уверила меня, что печатают только своих.

– Вот видишь! – сказала я Боре.

– Других не печатают, а тебя напечатают, – ответил он. – Ты, главное, напиши.

Я сказала об этом Кате. Неожиданно она очень обрадовалась: «Ох, Танечка, это было бы самое лучшее, если бы вы сами написали!» Почему? Ей ведь тоже было известно, что я никогда не занималась ничем подобным, но она, видимо, уже достаточно узнала меня, чтобы в меня поверить. Она знала о моём отношении к её творчеству. Мы много говорили о литературе, и ей нравилось то, что я говорила. В разговоре о Б. Гребенщикове и Хармсе она сказала: «Вы так образно выражаетесь!» Как-то я сказала Кате, что, кажется, разгадала тайну пушкинских строк «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит…» Ведь грамматически правильно было бы «снег лежит великолепным ковром». Но это было бы плоско. А то, что снег лежит коврами, во множественном числе, сбивает восприятие с привычного шаблона, делает образ объёмным, придаёт размах. Кате понравилась моё объяснение: «Наверно, на это тоже нужен талант». Несколько раз за время нашего знакомства она говорила: «Это удивительно, до чего наши мнения совпадают». А у меня не было более близкого мне духовно человека, чем Катя.

«Вообще-то я никогда не задаю авторам вопросов об их творчестве, но кое-что мне придётся у вас спросить – ведь “единство времени, строки, поступка, жеста”…», – начала я разговор. Катя не поправила перевранную мною строчку «единство сердца и строки, поступка, жеста», а сказала: «Ох, Танечка, вы в самую точку попали!» Она удивительно умела не обращать внимания на мелочи, хотя очень сердилась за важные для неё ошибки, допущенные при публикации её стихов, как, например, в 1992 году, когда в «Новом русском слове» при редактировании внесли изменения. В стихотворении «Наш сад уже облюбовала осень, и дом, застыв в предверии дождей…», они добавили второе «д» в слово «предверие». «Сделали какой-то предбанник! – возмущалась Катя. – Неужели это вы?» Нет, я-то поняла, что она употребила другое по смыслу слово, хотя по фонетической ассоциации значение «преддверия» тоже присутствовало. Я писала в сопроводительном письме в газету, чтобы они не правили тексты, что все они выверены с автором, но это их не остановило. Ошибку они внесли и в песню «То живу я в доме этом…», а я ведь специально попросила Катю прислать мне собственноручно написанный ею текст этой песни, чтобы не было сомнений.