Когда горит снег - страница 8
Неужели может быть такое мучительное сходство? Конечно, это был не он.
Неужели Алексей, любивший ее даже и тогда, когда она стала женой другого, не узнал бы ее сейчас? Ведь она, с ее до боли опустевшей, обесцененной душой, в сущности так мало переменилась. Годы, смявшие тяжелым колесом, все, что было ценного, не коснулись ее внешности.
— Как тебя зовут?
Он улыбнулся. Ему было странно назвать чужое, не звучавшее для него ничем имя: Алексей Савицкий. Дикое сочетание букв на тарабарском наречии… И что-то подсказывало ему, что именно здесь он не должен называть его.
— Меня зовут… Человек без воспоминаний. Другого имени у меня нет.
— Человек без воспоминаний.
Она рассмеялась, но глаза оставались по-прежнему грустными.
— Какое странное имя… Кто же тебя так назвал?
— Они… все. — Он сделал неопределенный жест. И потом добавил:
— Я ведь, и, правда, ничего не помню. Контузия.
Она закрыла глаза рукою, как бы заслоняясь от внезапного яркого света, хотя в комнате был полумрак и лишь через верхнюю часть окна виднелось серо-синее, потускневшее небо.
— А это хорошо… не помнить?
— Не знаю. — Он виновато улыбнулся, как бы оправдываясь за это незнание.
— Да, да… Это очень хорошо. И ты действительно ничего не помнишь? Точно будто никогда ничего не было?
Она с удивлением разглядывала его, завидуя его спокойствию.
— И сейчас, когда уйдешь от меня, тоже ничего не будешь помнить… ни меня, ни этой комнаты?
Он оглянулся, как бы пробуя, может ли он запомнить все окружающее.
— Не знаю, впрочем, нет, теперь я начинаю запоминать… я не помню того, что было раньше.
— Ничего?
— Ничего.
— Может быть, так действительно лучше.
— В госпитале мне тоже так говорили. Иногда мне казалось… я долго пытался… потом бросил. Это мучительно.
— Поцелуй меня, человек без воспоминаний. Я тоже хотела бы не помнить. Впрочем, теперь уже все равно. Все так пусто, что и помнить то нечего.
Она прижалась к нему, полуодетая с растрепавшимися, раскинутыми по кружеву подушки золотыми брызгами волос.
— Хочешь, я зажгу огонь. Как это было там… у нас в имении.
Незаметно для себя она начала говорить с ним, как будто он был тот другой…
Он приподнялся на локте.
— В каком имении? Где, когда?
— Нет, нет, ничего. Это я так… фантазирую. Эго было не с тобой. Он убит, или наверно замучен. Почему ты не спрашиваешь меня, как это случилось со мной в первый раз? Впрочем, вы, французы, этого не спрашиваете…
Внезапно она вздрогнула, точно пронизанная насквозь простой, но почему-то до сих пор не приходившей в голову мыслью. А что, если он…
— Послушай… ты кто?
В ее тоне было что-то, заставившее его отложить в сторону закуренную сигарету и внимательно посмотреть на нее.
— Я же сказал… человек без воспоминаний.
— Да нет же, я не про это… ты француз?
Она застыла в напряженном ожидании, вглядываясь в его лицо: не дрогнет ли.
Он уловил эту напряженность, хотя не понимал, почему ее волнует этот вопрос. Не все ли ей равно, кто он? Но почему-то, вспомнив, что в госпитале его называли русским, он остро подсознанием почувствовал, что говорить ей этого не надо, что если он скажет — случится что-то больное и непоправимое. И от этой неопределенной, неоформленной и потому тяжелой, давящей мысли ему стало неприятно и тоскливо. Он закрыл глаза, чтобы не встречаться со смущавшим его взглядом женщины и отвернулся.
— Ты француз? — настойчиво переспросила она.
— Да… — он принужденно улыбнулся, не глядя на нее.
И хотя это короткое отрывистое слово разрушило все ее предположения, инстинкт подсказал ей, что это именно он, изменившийся, странный, но все же именно он, близкий, свой родной…
Она похолодела от мысли, что он узнал ее, и не хочет видеть такой, какой она стала теперь, но сейчас же отбросила эту мысль. Нет, так он не мог измениться.
Женщина беззвучно рассмеялась. Это было все, чем она могла выразить беспредельность своей муки, которую давно уже ничто не могло облегчить.
Вздор… Разве нельзя было преодолеть всего, оставаясь чистой?
Кто знает, через какие испытания ей пришлось пройти? Да и кому это надо знать? Тем, кто к ней приходят? А разве он, узнав, поймет и простит?