Когда мне было 19 - страница 6
— Не важно! — оборвала она, всхлипнув так жалостно, что кроме сердитости, у меня ничего и не вызвало.
«Боже, — думалось мне. — Как я не люблю пессимистов (да и себя в том числе)».
Мне всегда хочется сердитым голосом пессимисту сказать: «Слушай, если мир не по тебе, то не щеголяй своим неудовольствием — покинь его и не мешай другим!»
Но эта мысль осталась только мыслью, а произнёс я следующее:
— Эмочка моя дорогая, прошу тебя, не убивай меня своими фразами! «Не проживу, не проживу!» Тьфу! Милая, у тебя есть «без пяти минут» — муж. А, знаешь, что это означает?
— Гм… Что я без десяти минут — мама, без двадцати минут — бабушка, и без получаса — труп?!
— А вот это, дорогая моя, ты перебарщиваешь. Ещё ведь даже неизвестно, еду я в армию или нет, верно? Ну, так и плакать-то нечего!
— А ты как меня учил, помнишь? Ты говорил: «Любимая, запомни: не грозят тому страданья, кто продумал всё заранее!»
— Ну, при чём здесь это? Не утомляй меня! Ты ведь знаешь, что всё решается только завтра! Понимаешь?
— Возможно, Дим, — обречённо вздохнула она. — Только бы не наступило завтра!
Завтра. Знала бы она, как боюсь я с этой минуты это слово — «завтра». Почему-то было такое предчувствие, что менять что-либо было поздно. Казалось, всё уже решено без моего участия. Es ist zu spät.
Эту ночь я не спал, а лишь отчаянно пытался: ворочался, голову накрыл подушкой, заворачивал себя в одеяло, но эффекта никакого.
К 8-и утра, как и было указано в повестке, я стоял возле коренастого майора районного военкомата. Он сидел за старым лакированным столом и тщательно перебирал потрёпанные папки с бумагами. Его рыжеватые волосы и усы то и дело бросались в глаза и вызывали незатейливую улыбку.
— Здрасти! — решил отвлечь его я.
— Фамилия? — грубо спросил он, не отрывая глаз от своих бумаг.
— Лавренёв! — несмело и настороженно прозвучал мой голос.
Положив ручку на стол, майор внимательно глянул на меня.
— Батюшки! — выдохнул он. — Ты кто?
— Э-э… Лавренёв. Я ведь только что сказал!
— Нет, ты не Лавренёв. Ты — клоун! — тут он привстал, заметно омрачившись, и начал ходить вокруг меня, осматривая с такой тщательностью, будто колорадских жуков выискивал на картофельной ботве. — Рокеры грёбаные, развелось вас тут, чёрт побери! Думаете, вам всё можно?!
Я опешил. Похоже, что майор держал зло на любителей тяжёлой музыки.
— Ну и откуда ты «такой»? — высокомерно произнёс он, ухмыляясь самым бестактным образом.
— Оттуда же и тем же способом, — сострил я в ответ.
За мой язык меня многие не любили. Все колкости с примесью язвительной иронии — это то, в чём равных мне по всей округе просто не было. Ну, а с другой-то стороны — не монумент же я, чтоб разглядывать меня с такой скептической скрупулёзностью.
— Ясно! — продолжал майор, выпив стакан воды, который был предварительно налит из стеклянного графина. — Значит так: сейчас ты быстренько пройдёшь по кабинетам наших врачей, а послезавтра, на 9:00 с вещами прибудешь на распределительный пункт. Это на улице Шмидта, возле Радиоприборостроительного колледжа.
Боже, он так уверенно говорил, будто и впрямь, всё уже было давно решено, причём — без моего участия.
После первого же врача, офтальмолога, я понял, что так и было. На моё плохое зрение было отреагировано штампом «ГОДЕН» в моём личном деле. Мне, естественно, личное дело не то что не показывали, даже в руки не давали. Майор занёс его к первому врачу, а уж там — цепочкой, от врача к врачу. И результаты были для меня полной неожиданностью, ведь показали мне их уже в самом конце, на столе у майора, опустошающего очередной стакан с водой. Несмотря на мои проблемы с сердцем, кардиолог, пожилая женщина, понятливо кивала головой, видимо понимая, чем обусловлены мои жалобы.
— Одышка, периодические боли, — перечислял я.
К тому же, бабушка-врач даже говорила, с чем это могло быть связано и что мне нельзя ни в коем случае служить в армии, при таких-то проблемах с сердцем. Казалось бы, что путь к армейской жизни и солдафонской тушёнке для меня закрыт навсегда, но на столе у майора я увидел, что «Годен» по результатам прохождения всех врачей. Я, пригорюнившись, стоял перед лакированным столом и боялся поднять взгляд.