Когда рушатся троны… - страница 6

Если б кто мельком увидел его, сказал бы с первого впечатления: «Кавалерийский офицер, ловкий, стройный. А на лошади это должна быть картинка». Но, вглядевшись в лицо и в манеру нести и держать голову, наблюдатель тотчас бы угадал в этом кавалерийском офицере нечто большее, почувствовал бы какую-то исключительную, особенную породу и расу.

Во внешности Адриана было кое-что и от Габсбургов, и от Бурбонов и, – это всего удивительней, – сказалось атавистическое чудо, – еще бы не чудо: спустя тысячу лет в молодом короле Пандурии заговорил голос крови, голос крови Ираклия, славного родоначальника славной династии.

Точеный, с горбинкой, тонко прорисованный нос – наследие бабушки, принцессы Бурбонской. Алая, капризная, чуть-чуть приподнятая верхняя губа и нижняя, в меру сочная – это сказался род матери, австрийской эрцгерцогини. Но смугло-матовый цвет лица и темные глаза, большие и в то же время узкой миндалевидной формы, томные, глубокие, мерцающие, говорящие о какой-то далекой и знойной сказке – все это, облагороженное и утонченное культурой, десятками поколений, воспитанием, воскрешало невольно забытые образы диких воинственных всадников, топтавших копытами коней своих поля Европы.

Небольшие усы и черные, отливающие синевой, гладко расчесанные волосы над невысоким лбом, невысоким – это уже монгольское, откинутым назад – это уже бурбонское, – дополняли портрет Адриана.

И когда, поздоровавшись с премьер-министром и с шефом тайного кабинета, король улыбнулся приветливо и мягко, в этой улыбке, оттеняемые смуглым лицом, сверкнули белые зубы, и почудилось, что в солнечном кабинете стало еще светлее и ярче…

Он вообще комнат не любил, – пусть это даже обширные дворцовые апартаменты. Любил простор и воздух, ширь, и даль, и свист ветра. И здесь тысячелетний отголосок. Предкам-всадникам тесно было в Азии, и они устремились за добычей и счастьем, устремились далеко за Урал. Королю показалось душно и тесно в громадном, с пятью окнами, кабинете премьер-министра.

– О, да у вас здесь нечем дышать.

Граф позвонил. Старый, внушительный ливрейный лакей молча открыл все пять окон и так же молча удалился, мелькая высокими, до колен, песочного цвета плюшевыми гетрами.

Адриан сидел на подоконнике, обвеваемый морским осенним воздухом, сидел, похлопывая себя камышовой тросточкой по ноге. Граф Видо и шеф тайного кабинета стояли перед ним, хотя они просил их взять кресла и подсесть к нему.

– Вот так совсем иначе себя чувствуешь. А то не угодно ли, – закупорились!

– Ваше Величество, в ваши годы я сам всегда спал при открытом окне, а теперь эти предательские осенние ветры…

– Осенние? – воскликнул король, – начало октября… В нашей благословенной Пандурии – еще лето. Цветут – и как пышно цветут – олеандры, апельсины, магнолии. Но что у вас нового для меня, дорогой граф?

Видо переглянулся с Бузни, как бы совещаясь: говорить или не говорить. Бузни утвердительно чуть-чуть кивнул бритой головой своей.

– Нового? – переспросил Видо, выигрывая время. – Шеф тайного кабинета информировал меня перед приходом Вашего Величества… В столице замечается не брожение, – его пока еще нет, – а антигосударственная агитация…

– Но ведь она никогда и не прекращалась, потому что никогда еще ни один режим не удовлетворял всех поголовно, – возразил король, – хотя откуда бы взяться агитации при нашей либеральной конституции и при почти отсутствующем рабочем вопросе? – сощурил он свои томные, черные, мягкие, в тени длинных ресниц, миндалевидные глаза. – Разве отрыжка русского большевизма…

– Вот, вот, Ваше Величество, именно отрыжка! Поветрие! Болезнь! – подхватил шеф тайного кабинета.

– Но я полагаю, и вы, дорогой граф, и вы, милейший Бузни, сумеете справиться с этой… болезнью?

– Я готов умереть на посту за свою родину и за своего короля! – с чувством ответил Видо, и король поверил его искренности.

– И я всецело присоединяюсь к Его Сиятельству! – поспешил Дуда.

Но ему король не только не поверил, а еще и подумал, следя за беспокойным беганьем его карих глаз: «Ну, голубчик, кто-кто, а уж, наверное, ты первый готов продать меня, когда найдешь это для себя выгодным». Помолчав, король тихо молвил, как бы думая вслух: