Когда зацветут тюльпаны - страница 23
— Что здорово?
— Да… все. — Гурьев описал рукой полукруг. — Вся эта… церемония…
Вачнадзе развел руками:
— Традиции… Соблюдение их — закон…
— Знаю, — ответил Гурьев. — Помню, еще в Бугуруслане…
Гурьев не договорил. Глаза его, до этого поблескивающие, погасли, с губ исчезла улыбка. Вспомнив о Бугуруслане, он вспомнил и о Галине. Вачнадзе понял и промолчал.
Об этом, пожалуй, кроме Вачнадзе, никто не догадывается… Нет, Кедрин тоже чувствует — уж слишком часто он посматривает на Гурьева пристально и испытывающе, словно спрашивает: «Выдержишь ли? Не сорвешься?» Гурьев не раз перехватывал такой взгляд, и ему хотелось задержать его, заглянуть в глаза Кедрину. Алексей же отводил глаза в сторону, и Гурьеву было тогда почему-то мучительно стыдно, больно, и в то же время он с непонятным злорадством думал: «Боишься? Нашкодил, а теперь в глаза людям смотреть не можешь?..» Остыв же, размышлял по-другому: «А он разве виноват? Это я виноват, что Галина полюбила его…»
Да, о том, как он страдает, тоскует, догадывались, пожалуй, только двое — Лазарь и Алексей. Об этом больше никто не знает, а если кто и знает, то что ему за дело до переживаний главного инженера? Все заняты более серьезным: началось бурение. Этим же занят и Гурьев, об этом он думает, может быть, даже больше, чем другие, но он постоянно ловит себя на том, что так же занят мыслями и о Галине, о своем сердечном горе. Он чувствует, что живет нестерпимой двойной жизнью, и это — мучительно. Что делать? Что предпринять? Где, когда он допустил ошибку?
Галина уже не вернется к нему — это ясней ясного. Не такая она женщина, чтобы остановиться на полпути. Но разве можно помириться с тем, что она, его Галина, будет жить с другим мужчиной! Ну, можно ли представить это себе?!. Гурьев не может, и поэтому страдает еще больше. А тут вдобавок ко всему Кедрин, его пристальный взгляд, который словно прощупывает, словно хочет вывернуть наизнанку душу… Он счастливчик, Кедрин, это его любит Галина, из-за него ушла она… Эх, начать бы всю жизнь сначала!..
Гурьев сжимает пальцами ноющие от тупой боли виски и продолжает шагать по комнате мимо Вачнадзе. Лазарь сидит у стола и авторучкой пишет в записной книжке. Порой он косится на Гурьева и недовольно морщится. Он хочет сказать что-то, но молчит. За окном, расписанным морозными узорами, синеет вечерняя степь, тускло сияет закат, задернутый серой пеленой. С буровой доносится еле слышный гул моторов. Кедрин там, у скважины, работает наравне с другими. Гурьев удивился, когда Алексей прошел к глиномешалке и присоединился к рабочим, готовящим глинистый раствор. В паре с Перепелкиным мастер лопатой накладывал на носилки зеленоватые комья глины, потом брался за ручки… Любит работать… Да, да, как и Галина… Она так и говорила: нужно учиться… любить… Странное сочетание слов…
Вачнадзе сидит и морщится. Ему не нравится, что вот уже целый час главинж болтается по комнате туда-сюда и не может найти себе дела. А Гурьев смотрит на него и думает: «Ну, скажи хоть слово! Уткнулся носом в записную книжку и только сопит… Какой все-таки большущий носище у этого Вачнадзе… и горбатый…»
Гурьев останавливается. Он не может больше молчать, смотрит на Вачнадзе и ждет, когда тот заговорит. Он почему-то уверен, что Вачнадзе заговорит первым и обязательно скажет то, что ему, Гурьеву, так необходимо в эту минуту. Вачнадзе умный, он должен понимать состояние Гурьева, и поэтому что-то должен сказать, не имеет права не сказать — ведь они все-таки хорошие друзья. И Вачнадзе сказал, не поднимая глаз от книжки:
— Сходил бы ты на буровую, посмотрел, что там делается… В кои-то веки вырвешься еще сюда… — И опять начал писать, торопливо водя пером по белой страничке своей толстой книжки.
А что еще может сказать Вачнадзе? Ничего не сказал и сказал больше, чем ожидал Гурьев. Чуткий все-таки, он, этот большеносый горец Вачнадзе…
Гурьев покорно снял с вешалки пальто и оделся. У двери, не оборачиваясь, тихо сказал:
— Хорошо, я схожу, Лазарь… Проверю кое-что…
— Ну, ну, — промямлил тот в ответ.
«И черт его знает, что он все пишет!..»