Когда зацветут тюльпаны - страница 55
— Смело, смело берет Алешка, — перечитывая длинную радиограмму, бормотал Вачнадзе. — Даже, может, излишне смело. Воспользовался, что некому одернуть, так и рад стараться. Хм… А интересно все-таки… И заманчиво. Нет уж, дорогой, я лучше подожду делать выводы — соблазнительно очень и… просто. Нет, дорогой, я подожду.
Но что бы ни делал в этот день Вачнадзе, мысли постоянно возвращались к отложенной радиограмме — хотелось еще раз прочитать, поразмыслить, посидеть над листком бумаги с остро очиненным карандашом, посчитать, почертить. У него хороший набор альбомов, мягких и полумягких карандашей. И машинка для очинки карандашей есть чудесная. Работать с такими карандашами одно удовольствие — на белом поле большого листа ватмана сразу можно увидеть, каким длинным извилистым путем от общего к частному и от частного к общему шла мысль, прежде чем прийти к тому одному-единственному выводу, за которым должно начаться действие, движение новинки на следующую ступеньку «бюрократической лестницы».
И все-таки Вачнадзе выдержал характер: рукой не притронулся к соблазнительной радиограмме. Даже другу своему, кацо Гурьеву, слова не сказал о ней, когда они последними уходили из конторы по домам. Шел пешком, отпустив машину. Шел и тихо напевал «Сулико», и все ему нравилось в этот чудесный зимний вечер — и похруст снега под ногами, и крепкий, ядреный морозец, пощипывающий кожу лица, и белые пятна света, падающие из окон домов на тротуар — все, все…
Сейчас он придет, его встретит Раиса, Рахиль, черноглазая, любимая — его Зухра. Он поцелует ее, спросит, как она поживает, что нового случилось в ее жизни…
…Потом он пройдет в свой маленький уютный домашний кабинет, не торопясь разложит карандаши, приготовит альбом, закурит и… вот тогда и начнется то, ради чего он сдерживал себя целый день… Вот тогда он забудет о том, где он находится, что за стеной существует большой, полный скрытых движений мир, что на улице мороз, и на тротуары из квартир через окна льются потоки электрического света…
— Здравствуй, Рая, — поздоровался он. — Как поживаешь, Рая, что нового в твоей жизни, Рая?..
— Ты в хорошем настроении, Лазарь?
— В чудесном.
— И я… Ираклий письмо прислал. Пишет, приедет на зимние каникулы и будет опять спорить с тобой. Говорит, что стал умнее, и чтобы ты забыл о том, что он говорил летом, когда закончил второй курс…
— Молодец, молодец, — говорит Вачнадзе, раздеваясь. — Посмотрим. Но пусть он учтет, что и мы стали умнее. Так и напиши ему, Рая, — стали умнее. Вот видишь? — И Вачнадзе пальцами постукивает по твердой коже папки. — Тут кое-что есть. Дай я поцелую тебя…
…И потом, немного позднее, в домашнем кабинете директора конторы бурения вспыхнула настольная лампа под желтым абажуром и горела почти всю долгую зимнюю ночь…
На другой день, освободившись от очередных дел, накопившихся за ночь, Вачнадзе позвонил по внутреннему телефону Гурьеву:
— Свободен, кацо?
— Более или менее, — ответил сдержанно главинж.
— Не понимаю, дорогой, — раскатисто закричал Вачнадзе в трубку, и в голосе его звучали озорные нотки. — Говори что-нибудь одно: или свободен, или занят.
— Если нужно, я могу прийти, — ответил Гурьев все так же неопределенно и сдержанно. — Это будет лучше, наверное, чем рисковать ухом…
— Хо-хо, дорогой! Одна нога там, другая — здесь…
Потом он вызвал кабинет главного геолога. Сельдин ответил быстрым напористым говорком:
— Да, да, Сельдин у телефона.
— Роман Иванович? Вачнадзе. Хотелось, чтоб вы зашли.
— Время? — быстро спросил геолог.
— Сейчас же.
— Прекрасно. Иду. Сию же минуту.
«Ну, держись, Алеша, начинается самое страшное. Сейчас соберутся главные и будет решаться твоя судьба, — подумал Вачнадзе, опуская трубку телефона. — Уж они покажут тебе, Аника-воин, как самочинствовать!..»
И вот они сидят втроем, каждый на своем излюбленном месте: Вачнадзе за столом, Сельдин, круглый, животастый, с большой чернокудрявой головой, порывистый и стремительный — в громоздком мягком кресле у окна; Гурьев — на кожаном диване. Когда Гурьев шевелится, то слышно, как жалобно гудят и стонут диванные пружины. Вачнадзе уже прочитал записку Кедрина и попросил «главных» высказать свое мнение. Гурьев и Сельдин помолчали, несколько растерянно глядя на директора и друг на друга. Их взгляды, казалось, спрашивали: «Шутишь или серьезно?». Но Вачнадзе упорно ждал, не подавая голоса. Он знал, сейчас разгорятся страсти, и знал, почему именно они разгорятся, — ночь не прошла для него даром. И отзвуки этих страстей он сразу же уловил в голосе Гурьева, когда тот заговорил.