Когда засмеется сфинкс - страница 8

— Прощайте Эдерс. Считайте, что никакого разговора не было. Я провожу вас немного. — Фрэнк тоже поднялся.

Он родился весной, в тот день, когда все человечество праздновало победу над фашизмом. С лязгом и скрежетом, эхом, разнесшимся по всей планете, рухнула огромная, настроенная на перемалывание людей машина. Рожденная на крови, она и при кончине погребла миллионы жизней под обломками. И вот теперь наступил мир. Правда, в семье торжество было омрачено — накануне они лишились отца, он командовал отделением десантников при высадке в Европу. Его товарищи сообщили в письме: подорвался на мине, да так, что и хоронить-то вроде бы было нечего. Это случилось в ту войну, которая, как теперь казалось, отгремела давным-давно. Так давно, что и воспоминания о ней почти стерлись в памяти.

Получив извещение о смерти мужа, мать, служившая секретаршей в солидном финансовом офисе, перебралась на юг, где располагался филиал учреждения.

Когда Фрэнк заканчивал школу, она, в то время еще молодая и привлекательная женщина, вышла замуж за процветающего букмекера — он-то и стал первым и духовным и деловым наставником пасынка. Мальчишка рано познал тот мир, где можно было, не затрачивая особенно ни физических, ни моральных сил, действуя хитро и ловко, загребать солидные куши, где обман и махинации вызывали не только одобрение, но и возводились в принцип. Учиться у опекуна-отчима было чему. В результате такой опеки пасынок едва не угодил в тюрьму, выполняя одно из его поручений. На этой почве произошел крупный разговор с отчимом. Захватив немудреные пожитки, Фрэнк покинул семью и перебрался в портовый город. Правда, еще не успев оглядеться на новом месте, пришлось вернуться. Мать и отчим погибли во время наводнения. Мальчишка, забыв об обидах, поспешил домой, вернее, туда, где когда-то стоял дом, а теперь вся улица, сбегающая к уже спокойной реке, напоминала огромную свалку заилившегося мусора с вкривь и вкось торчащими стропилами, обвалившимися подмытыми стенами, придавленными крышами, грудами битого кирпича, стекла, поваленными изгородями, с корнем вырванными тунговыми деревьями. Среди этого хаоса копошились, как муравьи, люди, извлекая из-под развалин то, что еще могло пригодиться в хозяйстве.

Родных похоронили городские власти, наследства от них никакого не осталось, и делать тут ему было нечего.

Фрэнк возвратился в город. Несколько недель он как неприкаянный слонялся в поисках хотя бы какой-нибудь работы, но везде получал отказ. Ночуя на чердаках, в сараях, а то и под открытым небом на скамейке сквера, с первыми лучами солнца он, дрожа от утреннего холода, снова пускался в путь. Таяли деньги, таяли и надежды. Как-то в порту, когда давно уже кончились последние медяки и два дня у него не было ни крошки во рту, к нему подошел невысокого роста худощавый парень, стриженный под бокс, темноглазый, одетый в линялые джинсы и белую трикотажную рубашку с короткими рукавами, на спине и груди которой были намалеваны сценки из «Микки Мауса». Уперев руки в бока, склонив голову набок, он стоял против Фрэнка рассматривая его в упор, перекатывая во рту жевательную резинку.

Оба молчали.

Наконец незнакомец выплюнул жвачку и доброжелательно спросил:

— Жрать хочешь?

— Очень, — простодушно признался Фрэнк.

— Пойдем, — коротко бросил паренек, сплюнул и повел его в самый дальний конец гавани, за заброшенные склады, где на отшибе стоял старый пароход с длинной трубой, очевидно, давно списанный в металлолом, обшарпанный, в разводах ржавчины, с вмятинами на бортах. От всей этой груды железа среди маслянистой воды веяло запустением и безысходной тоской.

Когда они подошли к судну, то оказалось — хода с причала на него нет. Пароход сидел на мели, правда, с него были отданы якоря, а вытравленные с кормы на пирс два толстых стальных троса закреплены за швартовые береговые битенги.

Юнец прыгнул в небольшую, заляпанную смолой лодчонку, в которой лежало короткое весло и пустое брезентовое ведро с веревкой. Он взял весло, устроился на кормовом сиденье и крикнул:

— Садись, поедем!