Коль пойду в сады али в винограды - страница 21

Отчего же Егорушка почитал себя выше всех людей, даже и знатных, когда складывал свои нехитрые вирши? Однако и пташка заливается простенькой песенкой на самой вершинке дерева, свысока поглядывает.

Дворянин! И шпага давно отнята.

Верил и не верил ссыльный в дикой Даурии: сейчас в Петергофе на фонтанном озере плещут крылами, плывут лебеди величавыми четами, жмутся к родителям неуклюжие серенькие лебедята.

Цесаревна пляшет менуэт.

Кабы лента от нее осталась на память атласная, сухой цветок — гиацинты любила Пленира, хоть блестка с робы, прядь волос, платочек! Лобызал бы, слезами горькими омыл. Хоть пуговка хрустальная…

И Пегаска давно издох.

Во хмелю Егор Михайлович был весьма неспокоен, шумствовал.

На Масленой седмице второго года ссылки, в самое Сретенье Господне, очутился Столетов с комиссаром Бурцовым в гостях у местного богатея из крестьян; были в застолье иные ссыльные, из приказных крючкотворов. Жирные блины запивали водкой и брагой.

— Ворочусь в Питерсбурх, родные не поверят, какие тут морозы бывают и во все небо ходят огненные столпы, — рассказывал Егор сотрапезникам. — На Масленицу всегда над Невой-рекой огненную потеху затевают, но то рукотворенная забава, а не чудеса Натуры.

— Да ты воротись еще в Питерсбурх тот… — сказал с ехидцей комиссар поднадзорному. — Кабы тебе в Нерчинске не сгнить!

Егор вспыхнул злобой:

— Щука уснула, а зубы целы! Сестрица моя замужем за ближним цесаревны человеком, нешто они меня бросят, а государыня цесаревна не пожалует милостью!

— Ты не грозись, шельма ссыльная… Монархине нашей Анне Иоанновне — многая лета!

— Многая и благая лета!

— А шельме — безчестье! — подхватило все пьяное застолье с глупым гоготом, визгом.

— Шельма ты и враль, Егорка!

— Мно-о-га-я, мно-о-о-га-я…

И тут в белом накале гнева, слепящего негодования Егор вознесся над временем и пространством, будто в единый скок оказался восхищен крылатым конем на Парнас. Ему арапским яростным оскалом сверкнуло; ожгли душу демонские очи, чернее ночи Капказской; померещилась гордая осанка горбоносых Сафо и Коринны, но российского наречия; и в этом мереченьи забывая себя и свой шесток, вскричал опальник Егорка Столетов:

— Я — пиита российский! Говорю с вечностью, и вечность меня слышит! Прочь, псы, ничтожества! — И мнилось, будто античный хор голосов ему вторил грозным ропотом, стройным ладом.

Калач, вертясь колесом, пролетел через весь стол и угодил точнехонько в сальную рожу надзирателя. Егор выметнулся из-за стола и, бранясь, не попадая в рукава, вздел свой тулупчик иршаной[26], подбит серыми овчинками, сгреб соболью шапку да рукавицы. «А ну воротись!» — ревело вслед, но хмельной, разобиженный Столетов пешедралом в зимнюю ночь отмахал пятнадцать верст до завода, где квартировал. Пьяных Бог милует — не сбился с дороги и не замерз, волкам на зуб не попал.

Добежав, в жилье повалился без сил на постель и утоп в темном омуте без дна.

Ночью домовой на грудь влез и жал душу. Егорушка задыхался, окститься не в силах. Скворец исполинского роста, из золотой клетки, круглым глазом глянул на таракашку и сиплым лаем Бурцова сказал: «Егорка дурак, дурак, что ты врешь?»

Под утро колотились, били в дверь ногой.

— Столетов! В церкву ступай! От комиссара за тобой посылан я…

Послал его сквозь тяжкое похмелье и Егор — куда подальше.

А день тот выдался высокоторжественный, попразднство Сретенья, память Симеона Богоприимца и Анны пророчицы. Тезоименитство всемилостивейшей государыни императрицы Анны.

Допытывался Бурцов у поднадзорного:

— Чего ради ты, Егор Михайлович, у заутрени не был, о здравии и многолетии ея самодержавия не молился? Не прощу тебе сей крамолы!

— Полно клепать на безвинного, Тимофей Матвеевич, я лежал с похмела нездоров, — оправдывался Столетов.

— А помнишь, как в меня с пьяных глаз калачом пустил? Моего прощенья чаешь? Погоди, сквитаемся!..

И еще два года ссылки минуло в препирательствах с комиссаром, пьяной тоске и скудости. Сибирь, братец, не остров блаженных Сибарис!

Тем временем на сибирские заводы прислали нового начальника — Василия Никитича Татищева.

Татищев был человек вельми ученый, интересовался таинствами Натуры, собирал образцы минералов, окаменелостей и руд сибирских для Академии де сиянс и сам писал гишторию Отечества, куда немало чего присочинил. Жил совершенным философом, Платоном расейским и имел особенный образ мыслей: измышлял филозофические диалоги античным мудрецам в подражание.