Колдун - страница 19

— Сколько?.. Еще?.. Пожалуйста! — И, вероятно, то же на латышском или эстонском. Голос ее был ровным и звучным. Иногда она отворачивалась и как-то странно напрягалась и замирала, прижимая к губам салфетку, словно собиралась чихнуть. Но это продолжалось недолго, и тут же она снова стояла за стойкой, спокойным ровным голосом интересуясь:

— Горькой?.. Бутерброд?.. Пожалуйста!

— Не гуляй с кавалерами по морозу, — острили железнодорожники, — простывать не будешь.

— Либо согревательное принимай, хе-хе!

— Таблетки...

Но она невозмутимо продолжала:

— Пива?.. Спасибо... Так! А вам хватит!.. Пожалуйста!

Белоусов огляделся. Это был обыкновенный, если не типичный, ресторан железнодорожного вокзала. Тяжелые занавеси на окнах, по углам традиционные фикусы, в массивной раме огромный и мрачный летний пейзаж, затем репродукция с Шишкина, натюрморты, огромная, старинная люстра и ко всему — покрашенные в кокетливо-современный цвет стены; столы деревянные, на толстых резных ножках, и только по углам и вокруг мощной колонны в центре — небольшие, на дюралевых подставках «двуспальные» столики, на иных — вазы с промокашками и «приборы». «Все верно, — подумал Белоусов, — настолько верно, что даже уютно, если, тем более, учесть, что на улице — мороз».

Он заказал стопочку водки, чай и булочку, и ему очень скоро принесли. Расторопность эта и даже, как ему показалось, внимание, неожиданно проявленные к нему дебелой, немолодой официанткой, приятно оживили его. Он выпил водку и припал к чаю. Это согрело и совсем примирило с обстановкой, и, вытянув под столом ноги, он предался стихийному полубездумью, когда благодушно, без всякого умысла и цели скользишь по всевозможным фактам из прошлой или настоящей жизни, не давая себе ни в чем отчета, ничего не анализируя и не делая выводов. Беспечнейшее, аморфное состояние это было, пожалуй, самым любимым его состоянием.

Белоусов окончил факультет журналистики и работал в заводской многотиражке. Он устроился сюда сразу же после получения диплома, и ни разу за все семь лет никто не сказал, даже не намекнул ему, что надо повышать свой «служебный уровень». Другим это часто говорили, и его сверстникам, и тем, кто пришел позже; к ним приглядывались из более солидных газет, старались перетянуть; они, другие, и сами между собой постоянно об этом говорили, куда-то звонили, с кем-то уславливались, использовали знакомства, своих более удачливых сокурсников. Им хотелось, как только начинали ощущать себя более или менее уверенными в своем деле, на широкую журналистскую дорогу; многотиражка была стартовой площадкой, не более. Все, от директора завода до редакционной машинистки, привыкли к такому положению, полагали его закономерным, и, хотя редактор и называл, морщась, свою четырехполоску «второй ступенью после стенгазеты» и «проходным двором», но заявления уходящих подписывал без особого скрипа и промедления. Он поначалу искренне удивлялся Белоусову, что тот не уходит, и, не имея решительно никаких претензий к его работе, считал своего литсотрудника скрытым неудачником; но потом он перестал удивляться, привык, и уже по одной лишь привычке время от времени скучно повторял старые свои шутки: «Что, на мое место метишь?.. Подсидеть хочешь?.. Ждешь, когда на пенсию уйду?..»

Белоусов не был неудачником — он был человеком без стиля. Так, такими именно словами определил его однажды один из сотрудников:

— Ты, старик, лишен стиля. — И обрадовавшись, как неожиданной находке, сформулировал: — Ты — человек без стиля.

Белоусов пропустил это мимо ушей, как пропускал все, что говорил данный (а впрочем, и не только данный) сотрудник. Однако спустя какое-то время поймал себя на том, что думает над услышанным, и чем дальше, тем больше, так что вскоре ему уже казалось, что он сделал открытие. Его удивило, что у каждого вдруг обнаружилось нечто, совокупность различных внешних и внутренних качеств, которая была стилем — у каждого Белоусов открыл стиль. Кстати, стилем того сотрудника и было как раз определять коллег, высказывать о них короткие и бойкие формулировки.