Колебания - страница 3

Ни одна ночь с тех пор не проходила уже в Воробьях как раньше. И лишь относительная отдалённость «Десяти литров» от тихих домиков, где мирно спали уставшие птички, охраняла их лишённый тревог сон, а заведение – от возможных на него жалоб.

Появление его в поселке, однако, не только бесцеремонно нарушило размеренность жизни. Недальновидны и весьма примитивны любые подобные обвинения в адрес предприимчивого человека и его заведения. Яблоко, предложенное змеем, лишь показало, каковы желания, таящиеся в сердце самого человека, и как плохо он умеет с ними управляться; существование возможности провести ночь на потрёпанном чёрном диване в тусклом свете жёлтых ламп, в духоте и смраде никак не обязывает ею воспользоваться. Однако неисчислимое количество людей чувствует по-другому – и потому-то ни один маленький городок или поселок не мыслим в действительности без таких «Десяти литров», и потому Воробьи поначалу всякому кажутся только выдумкой; но вот проходят годы – пробегают перед глазами строки – и всё предстает в своём истинном свете. А местные жители, вдруг обнаружив, какими оказались на самом деле их сосед, коллега или знакомый, тяжело вздохнув, свыкаются постепенно и с этим, – но всё-таки сами и до сих пор продолжают обходить Тупиковую улицу стороной.

А там каждую ночь светящееся оранжевым «Десять литров» полно до краёв, будто кипящий котёл ведьмы, – так, что и крышку приходится снимать с него, чтобы варево не переливалось через края, – иногда, несмотря ни на какую погоду, дверь остаётся открытой настежь для притока свежего воздуха. Лица всех посетителей хорошо знакомы работникам «Литров» – новых почти что не появляется, и принимаемые радушно завсегдатаи, остающиеся даже и спать на удобных чёрных диванах, делают заведению предприимчивого человека всю выручку. Потому со стен всякий раз заботливо снимаются работниками оленьи рога и головы, нависающие над спящими, а при свете дня, когда бурление зелья несколько утихает, на широкие деревянные столы подаётся и чай, и кофе, и на кухне поджариваются яичницы, – и тогда кажется, что вовсе не это место является пристанищем самых отвратительных, странных и диковинных существ с лицами и голосами едва ли человеческими. Но когда сумерки вновь сгущаются и зажигается оранжевый свет, варево тихо и незаметно начинает закипать, и, искажённое днем, всё в «Десяти литрах» вновь становится настоящим – неприкрытым и первозданным, и всё пребывает там в постоянном слиянии и смешении.

– Смешно! Смешно, что все вокруг, узнав об этой истории, точно бы решили, что я это из-занеё!.. А я это вовсе не из-за неё!.. А всё это совсем и не так! А эта даже фамилию мою не поменяла – поиграла именами, будто все они для неё на один лад! – говорил, стуча кружкой по столу, Холмиков, а маленький невзрачный мужчина, к которому он подсел, только лишь почувствовав, как разум окутывается туманом и погружается куда-то в бездну, глядел на него безразлично, не выражая ничего, кроме скуки и пустоты, и иногда отводил взгляд, ничуть не меняющийся, в сторону и тонко вздыхал. В лице его было что-то ослиное, печальное и покорное. Холмиков продолжал говорить, путаясь и заплетаясь, совершенно не видя перед собой ничего. Он торопился, повышал голос, переходил на шёпот, совсем затихал.

– Да её-то я любил, и что с того! Это было, не буду отрицать, и именно любил, не так только, шутки шутил!.. А я, оказывается, жук после этого! Что ж, и чёрт с ним, не в том даже дело! А вот хоть кто-нибудь, кроме меня, знает ли, в чём? Конечно, нет! Подумают: из ума выжил, вспоминает!.. А я сейчас скажу, всё скажу, что да как, всё выложу! Вот отвечай мне, – настойчиво обратился он к мужику, – почему? Почему, я спрашиваю! Почему я, зачем… – Холмиков приостановился, как бы решаясь на что-то. – Почему я… не написал своей книги? – выпалил он вдруг, уставившись на мужика. – Зачем я всё чужие изучаю?!.. И как смела она… это сделать! – Холмиков сверкнул маленькими тёмными глазками из-за очков на бесцветного мужчину напротив, и продолжил тоном уже изменённым, каким-то хитрым, даже радостным: