Колокол - страница 2
Агафон немного ошалело смотрел на себя в зеркало. Память возвращалась, но видимо годы скитаний давали о себе знать, и он не мог себя пока принять в новом облике. Интересно, понимал он, в каком он сейчас времени?
Агафон себя не узнавал. Подойдя к зеркалу, он пару раз дотронулся до отражения, чем ни мало позабавил девушек.
— Вот, — говорю я, — видите, как выглядит мужик, когда за ним женщина ухаживает. Какой красавец, а? Золотые у вас ручки, красавицы вы мои! — похвалил я девушек. Девушки зарделись и застенчиво взглянули на новоиспеченного красавца. — Ну, любви вам, дочери, Агафон, попрощайся.
Агафон смущенно отвесил поклон до земли, девушки ответили ему тем же, после чего все дружно рассмеялись.
Небо уже заволакивала серая мгла смрада выхлопов и сумерек, когда мы потчевали себя разносолами в ближайшем трактире. Через полчаса должен был приехать Дима и забрать нас.
Агафон, освоившись в новом облике, уже вполне прилично управлялся с хитрыми приборами. Да, это тебе не деревянной ложкой щи хлебать, подумал я, наблюдая, как он виртуозно одним ножом снимает мясо с куриных ножек.
— Николай Борисович, скажите, а давно ль солнце перестало светить домовым подворным, сколько вёсен прошло с последнего удара колокола?
— Агафон, ты задаешь такие вопросы, на которые и сам Первый Потомок, вряд ли ответит. Солнце как было, так и есть, мы не властны над ним, оно наша надежда, оно и наша погибель. Колокол уже не бил тысячу лет, да и есть ли он с нами, Хер знает.
— Что Вы такое говорите, Колокол был и есть, он есть Солнце, есть Вода, есть Земля, есть Огонь…
— Да, да, — перебил я его, — а также есть я, есть ты, есть они, все есть сущее и несущее, все есть живое, и вся есть нежить. Эту мантру я знаю, но думал ли ты, что есть ты сам? Давно ль рука не тянулась хоровые писать?
— Давно, Николай Борисович, ой как давно. Не время сейчас, искусство разводить, надо людей поднимать, надо порядок ставить!
— Порядок ставить, ха, Ленин лаптевый! А зачем? Вот скажи мне, мил человек, что непосвященным наш с тобой порядок, а что кодяроп перерожденцев? Какая разница, кому служить, ярмо от хозяина не меняется, ярмо и есть ярмо. Тяни себе, да не думай.
Я принял величественную позу и продекламировал:
— Не твои ль слова, поэт ты наш, афинский?
— Ну не афинский, — обиделся Агафон, — прошу не путать, тот так и остался непосвященным, я ему даже завидую отчасти. А слова эти мои, что уж таить, только это я не в себе был, болел я терпимостью, узколобостью.
— Не обижайся, все было верно для своего времени. Я тоже иногда завидую, но что есть, того не изменить, что сыграно, обратно не вернуть. А, смотрю, память к тебе вернулась, где ты сейчас, понял, наконец?
— Да как не понять, на хабарской земле, во времена темные, бестолковые. Затянуло страну путина простолюдная, перерожденная, утонула земля наша в бессердечии и бездушности…
— Ну-ну, запричитал, ты резюмируй, где ты?
— В постдумном нью-феодализме сердца мира.
— Вот-вот. Тебе друг мой, лексикон надо бы подтянуть, выбился ты из обоймы. Твои речи хороши лишь для театров и ярмарок шутейных. Нынче новый язык, простой, обломанный, бездушный. Завтра начнешь вникать. Давай по последней, а то чую, Дима уже близко.
Мы выпили по рюмке осветленной браги, и пошли на выход, где нас ждал здоровенный рыжий детина, с суровым лицом, но по-детски добрыми глазами.
— Ну, Дима, знакомься — это Агафон, нашли все-таки, нельзя терять кадры, нельзя. Полвека искали.
Дима дружелюбно сжал ладонь Агафона в приветственном рукопожатии так, что захрустели кости. Я ему погрозил пальцем, он смутился и пробасил:
— Андрей Иванович ждет нас. Ох, и сердит он, прям как туча, разве что молниями не бросается.
Этот может и молнией садануть, если захочет, подумал я и слегка поежился.
— Поехали Дим, время позднее, видишь, небо все заволокло. Скоро горгульи домой потянутся. Агафон, ныряй в колесницу.
И мы двинулись на огромном черном сарае, поднебесной сборки, в сторону подземного города.
Андрей Иванович сидел у окна и смотрел, как светящаяся гусеница медленно ползла в сторону стольных горгульих угодий. То и дело слышался вой колесниц вурдалаков, что пытались обогнать время для господ своих. Каждый вечер он смотрел на эту картину, и каждый раз задавал себе один и тот же вопрос: кто есть тот, кто есть?