Колыбельная виски - страница 11

— Это хорошо. Уверена, что доктор Мюррей рад видеть тебя там.

— Он сказал, что я почти такая же хорошая медсестра, как и ты.

Легкая улыбка касается ее губ, и я сглатываю, когда тяжелая вина ложится на мои плечи. Мне хочется плакать и кричать. Хочется делать что угодно, но только не притворяться, что все в порядке, что все нормально.

— Ты голодна? — спрашиваю я, загоняя свои тревоги поглубже. — Я собираюсь сварить спагетти… Бо поставил пиццу в духовку и сжег ее.

Мама смеется.

— Ну, на этот раз он хотя бы вытащил её из коробки?

— Да уж. — Короткий смешок срывается с моих губ. — Хочешь поужинать?

Вижу по ее глазам, что она не хочет двигаться, поэтому слегка сжимаю ее руку.

— Давай я принесу ужин сюда?

Мама гладит меня по щеке.

— Ты всегда была такой милой, Ханна. Заботливой…

— Училась у лучших.

Она усмехается и откидывается на подушку, а я тихонько проскальзываю в коридор и спускаюсь на кухню, где на плите в кастрюле кипит вода. Она шипит и бурлит, брызгая в разные стороны.

— Серьезно? — ворчу я, отодвигая кастрюлю в сторону и убавляя огонь.

Через несколько секунд сетчатая дверь на заднее крыльцо захлопывается, и в кухню вваливаются папа и Бо. Бо смотрит на кастрюлю и одаривает меня широкой улыбкой.

— Прости.

— Ты точно сожжешь дом!

— Господи, ты — королева драмы!

Папа сжимает плечи Бо и обходит его.

— Будь повежливее со своей сестрой.

Прищурившись, смотрю на Бо, раздувая ноздри. Боже, я чувствую себя так, будто мне снова восемнадцать, и кто-то вот-вот получит домашний арест. Папа берет из кладовки банку с соусом и отдает мне.

— Кто был в том грузовике? — спрашиваю я.

— Парень, который поможет нам этим летом…

— Слава богу, — бормочет Бо. — Хоть мне не придется пахать как мул.

Папа поднимает седеющую бровь.

Бо сгибает руку и целует свой юношеский бицепс.

— Я знаю, что выгляжу так, будто создан для физического труда, пап, но это все напоказ.

— Когда ты уже поумнеешь?

Бо пожимает плечами, а папа качает головой.

— Ну, не знаю, как долго он здесь пробудет. Парень примерно твоего возраста, Ханна. У него неприятности, и он потерял свою последнюю работу. Кажется, он достаточно хороший парень.

Как и каждый парень, которого папа брал себе в помощь.

Некоторые из них изменили свой образ жизни.

Большинство — нет.

Мэг стоит в конце кухонного островка, постукивая персиковыми ногтями по столешнице.

— Ну, давай же, Ханна-банана, — скулит она.

Перестаю вытирать столешницу и бросаю на нее убийственный взгляд. Она знает, что я терпеть не могу, когда меня так называют.

— Послушай, я, — она тычет себя пальцем в грудь, — могу называть тебя так.

— Угу.

— Как человек, который ударил Билли Кокера в лицо за то, что он дергал тебя за косички, распевая «Ханна-банана, нога деревяна, сзади барабан, играет таракан», я унаследовала права на это прозвище.

— Клянусь, у тебя зрелость двенадцатилетнего ребенка.

— Так жизнь веселее. — Мэг, ухмыльнувшись, выхватывает у меня тряпку и швыряет её в раковину. — Ну, пойдем. Тебе будет полезно выбраться отсюда.

— Я в порядке.

— Я твоя лучшая подруга со второго класса, я знаю, когда ты в порядке, а когда притворяешься, что ты в порядке.

Вздыхаю. Она права, но будь я проклята, если скажу ей об этом.

— Ты же знаешь, я ненавижу ходить по барам.

— «Типси» — это не бар, это... место для встреч.

Снова хватаю тряпку и принимаюсь вытирать запеченный сыр с плиты.

— Настоящая забегаловка.

— Как угодно. Тебе нужно что-то нормальное. Вне этого дома и вне работы.

— Ладно, — фыркаю я. — Мы можем сходить в художественный класс.

— Это Рокфорд, штат Алабама. Здесь нет занятий искусством. Плюс, ты не умеешь рисовать.

Она права. Снова. Я продолжаю очищать сыр, ковыряя его ногтем. Мэг накрывает мою руку своей.

— Ханна, — ее голос мягкий, успокаивающий. — Пребывание здесь ничего не изменит.

— Я знаю это, Мэг! — Мне хочется плакать, но вместо этого делаю глубокий вдох и иду к раковине.

Как, черт возьми, я могу пойти в бар, когда у моей матери рак? Я чувствовала себя плохо всякий раз, когда смеялась на работе, всякий раз, когда позволяла себе на мгновение забыть, что она больна. Ее мир рушился — так почему бы и моему не рухнуть?