Командировка на дуэль - страница 12
— Вэвэ! — сказал Валюня, призванный к ответу. (Начальника звали Василий Владимирович, зачислять его в шустрики или мямлики дедушка Валентайн поостерегся, но зато с ходу стал называть его «шефунчик» — заочно, и Вэвэ — в глаза. Начальника, честно говоря, раздражала эта собачья кличка, однако сказать об этом честно он стеснялся, чтобы не прослыть в коллективе сухарем, ретроградом и бюрократической личностью.) — Что ж это получается, а, Вэвэ? Я ее что — в ресторан приглашал? Тюльпаны ей подносил? Ручки целовал? На черноморское побережье Кавказа увозил? Брильянты ей покупал? Будь оно так — все правильно, обсуждайте, наказывайте, лепите мне строгача за моральное разложение! Я не против! А тут просто шутка, к тому же — безболезненная. Она шуток не понимает — а я, выходит, виноват?
— Ты в самом деле, Ира, того… — говорил потом чертежнице начальник, пряча глаза. — Шутка — а ты обижаешься… Знаешь ведь — он человек жизнерадостный, с юмором…
А Георгий Георгиевич, старший конструктор, один из самых безнадежных мямликов, уволился совсем уже изза пустяка. Исчерпав звериную жилу, дедушка Валентайн перешел на взаимоотношения Пушкина с Лермонтовым. Хотя не секрет, что два гения поэзии в жизни знакомы не были, Валюня в своих байках неизменно сводил их вместе. Он сталкивал их в ситуациях, за которые и автор «Медного всадника» и творец «Мцыри», отличавшиеся, как известно, тонким чувством юмора, обязательно вызвали бы Валюню к барьеру. Причем особой бездарностью были отмечены экспромты, которые Дедушка Валентайн вкладывал в уста великих поэтов. В частности, создатель несравненного «Демона» рифмовал «ботинок» и «полуботинок».
— Нет, это уже невыносимо! — воскликнул в сердцах Георгий Георгиевич и покинул бюро навсегда.
Ряды мямликов редели. И трудно сказать, до какой степени интеллектуального убожества довел бы своим юмором Валюня, если бы на место Георгия Георгиевича не пришел другой инженер.
— Вы мешаете мне работать! — резко оборвал он дедушку на половине очередного анекдота.
— Вас ист дас? — недоуменно воскликнул признанный юморист. — У тебя что, украли чувство юмора? Я же сразу предупредил: пошло, но смешно!
— Что пошло — то не смешно! — отрезал инженер. — И вообще, не путайте жизнерадостность с развязностью.
Точное слово было сказано, и оно знаменовало конец. Это сразу же стало ясно всем. «Почем опиум для народа?», «Не корми нас своей манной кашей», «Парниша, хамите!» — весь свой арсенал извлек дедушка Валентайн для отбития атаки, но все было напрасно. И как-то сразу прояснилось, что работник он никудышный, и осточертел до смерти, и вообще если местком не примет немедленных мер, неутомимому анекдотчику устроят «темную».
До рукоприкладства, к счастью, не дошло. Дедушки Валентайна не стало. Лишь отголоском доносились потом его отзывы о бюро как о ханжеском скопище.
Напрягаться в поисках научно обоснованных тезисов для доказательства того, что культура поведения ничего общего не имеет с ханжеством, — вот это было бы воистину смешно. Конечно, особенность шутки была и остается неизменной: ее, шутку, можно понять или не понять, но объяснить — невозможно. Но из этого, безусловно, не должно вытекать, что неприятие любого остроумия или, будем предельно точны, покушения на таковое, непременно свидетельствует о врожденном уродстве. Ибо как развязность ничего общего не имеет с юмором, так и отрицание скабрезности и пошлости далеко от надменной неулыбчивой чопорности. Если бы эта простая истина стала всеобщим достоянием, ряды докучливых остряков и анекдотчиков изрядно бы поредели. И поредеют, если те, кого дедушка Валентайн презрительно нарек мямликами, перестанут ими быть в действительности.
Если в ответ на анекдот с подробностями, от которых краснеют даже многодетные отцы, они не будут конфузливо улыбаться, а скажут прямо и резко:
— Кончай треп! Что пошло — то не смешно!
ВПРЕДЬ ИМЕНУЕМЫЕ
Как удалось впоследствии установить, виновницу звали Клавдия. Но установили это слишком поздно, когда цветы завяли и превратились в тлен, а сама Клавдия уволилась из Мострансагентства и даже переехала на новую квартиру.