Командировка в юность - страница 9

Вчера стояла вязкая, тягучая жара. Саперное подразделение выполняло задачу, ставшую уже привычной, — помогало районному Совету ремонтировать дорогу.

Он возился у экскаватора в майке и трусах. Так и не удалось установить, отчего вспыхнул бензин. Тугой клуб пламени ударил в человека, обволок его со всех сторон.

Поблизости была районная больница. Врачи определили сразу: шок. Состояние больного все ухудшалось.

— Да, — сказали по телефону из военного госпиталя. — Доктор Глушков долгие годы лечит таких больных. Да, он вылетает. Немедленно.

Тревожно трубила санитарная машина. Человека внесли в палату на руках.

Перо скользило по бланку истории болезни:

— Между прочим, — сказал Глушков медсестре, — раньше, до революции, историю болезни называли скорбным листом.

— Это вы к чему, Анатолий Михайлович? — переспросила сестра.

— Да так, вспомнилось.

Глушков помолчал. И, стыдясь высоких слов, добавил все-таки:

— Это я к тому, что у нас вот каждая история болезни — история воли, мужества, история победы человека над смертью, понимаете?

Он был невысок ростом, коренаст, спокоен, даже, пожалуй, медлителен. Только глаза жили как бы сами по себе — глубоко запрятанные под кустистыми бровями, пристальные, полные живого блеска. Да руки — сильные и в то же время нервные и нежные, с длинными пальцами, с истонченной от частого мытья кожей, с коротко обрезанными ногтями. Умные, добрые, мужественные руки хирурга.

Прошло несколько дней, и он приподнял этими руками голову солдата, повернул к себе:

— Сегодня — операция, тезка. Не бойся. Будет общий наркоз. Будет все хорошо. Ты мне веришь?

Еще бы не верить человеку, если он просиживал у твоей койки долгие ночные часы, умел подбодрить и ласковым словом, и бесхитростной шуткой. Человеку, спасшему жизнь тысячам других!

Операция длилась четыре часа. Лишь позже Шевчуку рассказали: с грудной клетки у него пересадили на плечо и ноги крупные лоскуты кожи. А когда она прижилась — операция повторилась.

Настал октябрь, и снова — операционный стол.

В истории болезни появилась итоговая запись:

— Дальнейшее будет зависеть от тебя, — сказал Анатолий Михайлович. — Я свое дело сделал. Впрочем… Вот тебе еще одно лекарство.

«Редкостная судьба у этой книги, — думал Глушков, шагая из палаты в ординаторскую. — Произведение художественное, а стало учебником жизни, учебником мужества и воспитания воли. Даже название — как заповедь: «Повесть о настоящем человеке».

— Ты — настоящий парень, — сказал он Шевчуку, когда тот впервые поднялся на ноги и, пошатываясь, хватаясь за спинки кроватей, сделал первые шаги.

Шевчук улыбнулся, от застенчивости улыбка была кривоватой. Он пошевелил пальцами левой руки, пальцы почти не слушались, цеплялись друг за друга, словно лишенные костей, и, казалось, тихо поскрипывали.

— Руки будут работать, — сказал хирург.

— Будут, — подтвердил, словно говоря о другом, постороннем, Шевчук. — Будут, Анатолий Михайлович. Я экскаваторщик. Экскаваторщиком и останусь. В конторах сидеть — не для меня занятие…

Он вышел из госпиталя весной. Инвалид в двадцать четыре года: ноги подкашиваются, на руках по-прежнему еле шевелятся пальцы, не хватает сил, чтобы поднять пустяшный груз.

— Ты будешь экскаваторщиком, — сказал на прощанье Глушков.

— Буду, товарищ майор, — сказал Шевчук. — Спасибо, Анатолий Михайлович, — добавил он. Минула неделя.

— Не плачь, мама, — сказал он тогда. — Погоди плакать.

Родные места. Родное село. Родные люди. Знакомые девчата. Казалось, даже дома и те смотрят с жалостью и сочувствием. Анатолий отводил глаза: в жалости и сочувствии не нуждался.

— Я в клуб, мама, — говорил он.

А сам уходил в степь, за околицу, далеко, где никто не мог его видеть.

Он называл это: «готовить себя к жизни заново».

Руки вытянуты вперед. Сжаты кулаки. Разжаты. Сжать. Разжать. Сжать. Разжать…