Комнатный фонтан - страница 10

«Царят движенье и покой», — с выражением повторил Болдингер, после того как все прочитали текст и, притихнув, проникновенно смотрели на оратора.

Конечно, я не все с ходу понял из того, о чем говорил Болдингер; все эти многочисленные сведения пока еще никак не уложились у меня в голове, в которой была одна сплошная каша. Но то, как он говорил, — ясно, продуманно, никаких директив, всё в порядке совета, без цепляния за частности, но с учетом общей картины — это произвело на меня сильнейшее впечатление.

Да еще стихотворение!

Если честно, я к таким вещам обычно равнодушен, это не мое. Но тут, тут я почувствовал — это мое! Это ведь прямо как про меня! Как будто этот самый Майер целыми днями подглядывал за мной, наблюдая за тем, как по утрам меня несет стремнина жизни по квартире, как я влекусь в неведомые дали, насвистывая бодро свою утреннюю песнь… Как я поливаю цветы, и вода ниспадает тугими струями… А я… Я стою весь такой абсолютно спокойный, как вечная природа. Эти строки о разумном сочетании движения и покоя, так необходимом в нашей жизни, выражают именно то, что я всегда хотел сказать Юлии, но никогда бы не смог выразить это так.

Вот почему, наверное, я в тот же вечер, возвращаясь к себе в «Фёренталер хоф», купил открытку с надписью «Привет из Бад — Зюльца». Она предназначалась для Юлии. На следующий день, сидя на семинаре, я переписал на открытку стихотворение и не добавил больше ни строчки.

Сегодня я готов признать, что это, может быть, была моя ошибка. Я мог бы догадаться, что Юлия, возможно, поймет меня неправильно и это станет поводом для ссоры, которая разгорелась впоследствии главным образом из-за того, что я позволил себе приписать в уголке «Сердечный привет X.!».

Общий смысл Юлиных претензий, высказанных мне позже, сводился приблизительно к следующему: я, дескать, посылаю ей двусмысленные стишки, к которым «бессовестно присовокупляю грязные циничные намеки». Признаюсь, я позволил себе пошалить. Но не тогда, когда писал открытку, нет. У меня и в мыслях ничего такого не было. Когда я писал, я имел в виду нашего Хассо… Но, перечитав текст, я подумал, что это «X.» может означать и кое-кого другого, не только Хассо. Ну и что тут такого?

Тот факт, что Юлия поняла это «X.» исключительно как Хугельман, да еще с таким жаром отстаивала свою интерпретацию, только лишний раз подтверждает мои подозрения и свидетельствует о том, что я все-таки прав.

Болдингер отложил текст своего доклада в сторону и говорил теперь совершенно свободно:

— Прежде чем мы разойдемся по рабочим группам…

— Растечемся! — выкрикнул кто-то игриво из зала, воодушевившись, очевидно, майеровским стихотворением.

Болдингер ответил на это слабой улыбкой и продолжил, вернувшись к серьезному тону:

— До того как мы приступим к работе, мне хотелось бы — просто потому, что я не могу обойти это молчанием, — затронуть одну тему, которая меня лично глубоко волнует и даже беспокоит.

Вспомним осень 1989-го, наш слет… Вспомним, как мы … Да, я до сих пор испытываю волнение и не стыжусь своих чувств! Как мы тогда вечерами со слезами на глазах смотрели на экраны телевизоров… Кто наблюдал за этими событиями со стороны, тот не забудет этого никогда! Не забудет он и того, как мы, уже на следующий день, мысленно были там… за границей, мы перешли… на Восток. Да, разумеется, никто не спорит, многое из того, что мы тогда в порыве радости задумали, те наши планы и мечты так и остались в царстве грез. Те семена не дали всходов, да и не могли дать. И если мы сегодня трезво подведем итог, то должны будем признать, что рынок на Востоке не принес нам никаких ощутимых результатов, он не дал нам ничего. Нам есть о чем подумать вместе в эти дни, дамы и господа!

Он обвел взглядом аудиторию. (На какой-то момент мне показалось, что он ищет меня.) Затем он сложил свои бумаги и в заключение сказал: