«Компашка», или как меня выживали из СССР (примечания)

Потери картофеля при хранении урожая достигали огромных размеров в значительной степени из-за вирусного заражения клубней. До Атабекова проблема получения и использования в хозяйственных масштабах посевного материала картофеля, в клубнях которого не было бы вирусов, была в мировой литературе уже изучена и методы получения безвирусного картофеля хорошо разработаны. Ничего плохого в том, что Атабеков решил применить в СССР хорошо известные в мире методы или тем более усовершенствовать их, конечно, не было. Однако о мировом опыте он предпочитал помалкивать, выдавая свои действия за последнее достижение человеческого гения. Несмотря на шумиху, поднимавшуюся Атабековым, Мелик-Саркисовым и их подопечными, Россия до сих пор уступает Западу в проблеме безвирусного посадочного материала, и огромные средства, потраченные для повторения ими уже известных приемов, обещанной пользы России не принесли.

Двумя годами позже Владимир Николаевич спас меня от «сдачи в солдаты». Когда я решил перейти с 4-го курса Тимирязевки на 1-й курс физического факультета МГУ, несколько особо рьяных членов партии в нашей группе (Косовец и другие) объединились с руководством военной кафедры (ею заведовал тогда подполковник Левченко) и деканом Резниченко, и вся эта группа решила провести открытое комсомольское собрание, на котором бы меня изгнали из комсомола и исключили из числа студентов, что означало автоматический призыв в армию. Собрание было широко разрекламировано (объявления о нем с одним пунктом повестки дня — «Аморальное поведение студента В. Сойфера» — были развешаны на всех этажах общежитий и даже на Лиственничной аллее). Главными признаками моей аморальности было выставлено три: /1/ на меня потрачены государственные деньги как на будущего агронома, а я хочу всех обмануть и улизнуть из агрономов в исследователи; /2/ хоть я и учусь хорошо, но не собираюсь помогать своей стране практическими делами, а строю из себя теоретика, в то время как надо руками послужить стране, а потом она уж сама решит, на что годен такой, как я; и /3/ я не уважаю некоторых из преподавателей, например, открыто критиковал профессора Хржановского и доцента Резниченко, хотя последний — декан и я обязан уважать начальство, а не пытаться дискредитировать его. Эти обвинения были зачитаны самим Резниченко, за ним выступил Косовец, предложивший поставить на обсуждение и голосование один вопрос: «Об исключении студента 4-го курса Тимирязевской Академии В. Сойфера из комсомола и отчислении его из Тимирязевской Академии за аморальное поведение». Но, к несчастью для организаторов судилища, всё пошло вкривь и вкось: лишь один Паша Тулапин поддержал Косовца, остальные студенты начали меня защищать. Тогда слово взял зав. военной кафедрой Левченко. Во время его выступления дверь зала резко растворилась и, опираясь на палку, высокий, массивный, вошел в зал Владимир Николаевич Исаин. Он был в своем единственном парадном пиджаке с золотым знаком лауреата Сталинской премии и орденами. Прихрамывая, он медленно, но неукротимо и мощно двинулся по направлению к сцене, поднялся по ступенькам, затем подошел к трибуне и, не глянув даже на Левченко, застывшего в недоумении, стал очень тепло говорить обо мне. Потом он повернулся к Левченко и Резниченко, поднял свою палку вверх, как бы намереваясь огреть их ею, и сказал, возвысив голос: «А вы двое, если вздумаете сделать что-нибудь плохое с моим учеником, запомните: я до ЦК партии дойду, но управу на вас найду. Вот тогда уж вам не сдобровать». С этими словами он так же мощно и медленно развернулся, спустился со сцены и покинул зал. Резниченко тут же спросил, кто еще хочет выступить? Никто не отозвался. «Собрание закрыто», — объявил он, и «персональное дело» завершилось ничем. Через месяц я уже был зачислен на 1-й курс физического факультета МГУ.

Мне тогда не приходило в голову, что власти были неплохо осведомлены о том, что нередко я встречался с диссидентами, правозащитниками и активистами еврейского движения в СССР. Вот одна из связей, на которые мог намекать тогда Седых. За много лет до описываемых событий, году в 1964-м, в доме В. Н. Иванова, моего друга со студенческой поры, я встретился впервые с Петром Ионовичем Якиром и Юликом Кимом. Наши встречи стали постоянными. Якир был очень интересен — и как рассказчик и как душа компании, вдвоем с Юликом они замечательно пели шутливые песни Кима, в которых уже прорывалась сильная гражданственная тема. Конечно, нередко вспоминались лагерные годы. Например, мне запомнился весенний рассказ Пети из области «ботаники»: мы шли по аллее в лесу, вдоль которой буйно цвели лютики.

— Вот замечательные цветочки, — проговорил Петя. — Наберешь с десяток цветков, крепко привяжешь их носовым платком к тыльной стороне ладони, и дня через два-три на ней появится страшная, долго незарастающая язва. Недели на две лазарет обеспечен. Там и отлежишься немного.

Мы однажды разговорились с Еленой Георгиевной Боннэр (когда она приехала в очередной раз в Москву из Горького ненадолго, чтобы переслать на Запад письма и работы Сахарова, запастись продуктами, которых в Горьком не хватало, и повидаться с друзьями) о том, что я хотел бы навестить их с Андреем Дмитриевичем в Горьком.

— Да бросьте вы эти прекраснодушные порывы, Валерий Николаевич, — с привычной прямотой возразила Елена Георгиевна. — Дальше входа в подъезд вас не пустят, так как первый пост стоит там, а у дверей дежурят двое. Затем вас отведут в отделение милиции, которое теперь открыто в доме через дорогу, и этапируют назад тем же видом транспорта, каким прибыли.

— Тогда неплохо было бы поехать пароходом из Москвы, — ответил я, — но ведь на обратном пути в трюм запрячут. [Забегая вперед замечу, что я отлично представлял себе то место, где содержали Сахаровых. Во время войны на этом месте располагались поля, где мы с мамой сажали картошку на отведенных горожанам участках. В один из приездов из Горького в Москву Елена Георгиевна попросила меня организовать заочную консультацию специалистов по сосудистым заболеваниям — у Андрея Дмитриевича начали развиваться всё более отчетливые симптомы поражения сосудов ног. Я аккуратно расспросил двух врачей, которым доверял, за какими показателями нужно проследить, какие анализы лучше всего было бы сделать и с кем лучше всего проконсультироваться, и передал их советы Елене Георгиевне. В следующий приезд — через месяца полтора — она снабдила меня доступными данными, и я отправился к профессору Владимиру Леоновичу Леменеву за советом. Он поставил заочно диагноз, прописал лечение, я рассказал обо всем Елене Георгиевне, и она, в прошлом педиатр и военный врач в годы войны, сказала, что сама о многом догадывалась и признательна Леменеву за советы. Ведь тогда мы все боялись, что по наущению властей горьковские врачи из городской больницы имени Семашко, куда обычно силой доставляли Сахарова, могли просто «залечить» его до смерти.]

Парвус — псевдоним Александра Израилевича /Лазаревича/ Гельфанда (1867–1924), который был посредником в переговорах Ленина с Германским правительством, снабдившим группу Ленина деньгами для свержения царского правительства и начала Октябрьской революции. Парвус также провел переговоры с Германским правительством о пропуске Ленина и других заговорщиков в «опломбированном» вагоне из Швейцарии через Германию в апреле 1917 года. (Данные о Парвусе отсутствуют в Большой Советской Энциклопедии, поэтому я почерпнул приводимые здесь сведения в Британской Энциклопедии, см. The New Encyclopaedia Britannica, v. 5, p. 819, 15th ed., 1997). Многие западные историки считают, что именно Парвус привел Ленина к власти с помощью немецких денег и что он был личным финансовым агентом семьи Ленина вплоть до смерти.