Комсомольский комитет - страница 31

Павел не помнил, сколько выпил, должно быть много, потому что приятель шепнул ему:

— Пойдем, что ли, а то комсомольцы твои тебя увидят, скандалу потом не оберешься…

— Комсомольцы? — Павел усмехнулся. — Комсомольцы! Полюбите нас черненькими, а беленькими и каждый полюбит…

Когда Павел проснулся, он сначала ничего не мог понять. Сидел он на полу, привалившись плечом к печке. Возле валялись сорванные с двери портьеры и полуразвязавшийся узел, из которого выглядывали его старые брюки, нижняя рубашка и носки. В голове была страшная пустота. Дышать было противно. Если бы Павел смог посмотреть на себя, то увидел человека с опухшими, красными глазами. Он помнил лишь последний момент в чайной, когда официантка прошла мимо и сказала:

— Перестаньте, пьяные уж… Эх, вы!

В глубине комнаты плакала дочь, жена неторопливо и устало качала кроватку. Маринка прибирала на столе посуду.

Павлу вдруг очень захотелось посмотреть на младшую, родную дочь, почувствовать ее, поцеловать, но вместо этого Павел спросил чужим, охрипшим голосом, почему-то боясь назвать ребенка по имени:

— Плачет… она?

Галина промолчала. Только тут Павел начал припоминать, что еще было накануне. Кажется, в чайной его разыскала Галина. Но как он попал домой? Этого Павел вспомнить не смог. Дома захотелось ему побить посуду. Но тарелка стоит семь рублей, а чашка — три, стало жалко. Тогда Павел уцепился за портьеры и сорвал их, собрал вещи и сказал, что уходит. Он и ушел бы, если бы Галина стала его задерживать, но она сказала:

— Уходи!

Кажется… он остался.

Павел посмотрел на свои брюки — мятые, грязные. «Моментально надо погладить», — пронеслось в голове.

— Галя, погладь брюки, — попросил он.

— Сам погладь! — не оборачиваясь, сказала Галина.

Павел тупо посмотрел на широкую усталую спину жены, согнутую над кроваткой дочери, и, придерживаясь за стену, стал подниматься.

— Где утюг-то у тебя? На плите? Галина, а из ребят никто не видел вчера, что я напился? Вот неудобно, а ведь сегодня комитет. Галя, ты хоть бы за чекушкой сходила, голова болит, сил нет…

— Эх ты, чекушник, — с презрением сказала Галина. — Как же ты хочешь, чтобы тебя люди уважали. И как тебе не стыдно!

— Отвяжись! Может быть, у меня было плохое настроение? И ты не вмешивайся в мои дела.

— Твои дела, — упавшим голосом сказала Галина. — Ты говоришь так, как будто, кроме тебя, никого и на белом свете нету. И когда тебя вразумят? Не знаю.

Попросив Маринку покачать ребенка, Галина стала готовить завтрак. Павлу она прежде всего налила крепкого чая. А тому даже понравилось, что жена ругается.

Ваня Овсянников почти не отходил от Сони Цылевой. Соня так привыкла к этому, что временами не обращала на него никакого внимания, а временами делилась с ним, как с самым близким другом.

Иногда Соня с удивлением вспоминала, каким был Иван два года назад. Он приехал из Воронежа, прямо из ремесленного училища, щуплый и маленький шестнадцатилетний токарь Ванька Овсянников. Поселился он в общежитии и, неплохо зарабатывая, половину денег тратил на водку. Напившись, горланил песни, матерщинил, изображая взрослого, плясал на улице и задирал девчат.

Соня тогда уже работала секретарем. Комсомольское собрание вынесло Овсянникову выговор — он будто и не слыхал его.

Однажды Соня подошла к Ивану с намерением «поговорить». Парень сначала слушал ее, слегка вздернув девичьи тонкие черные брови, потом с искренним недоумением протянул:

— Во-о! Это чего — морали? — и повернулся спиной.

Ремесленная форма, в которой приехал Овсянников, износилась; попусту транжиря деньги, новую одежду он купить не мог и ходил оборванный.

Однажды, когда Иван у окошка кассы получал зарплату, Соня подошла к нему.

— Ваня, — попросила она, — ты не одолжишь мне деньги? Мне очень нужно.

Иван задумался. Эта Сонька была безобидная девчонка. Хотя иногда она лезла не в свои дела, но по крайней мере не зазнавалась, как другие. У Сони, Иван слышал, заболела мать.

— Когда отдашь?

— Очень скоро, — с готовностью сказала Соня.

Иван отсчитал ей половину получки.

Соня положила деньги в сберкассу на свое имя. Скоро Ивану пить стало не на что.