Конан. Великий лес - страница 5

Сладушка послушно лежала на дне лодки и смотрела на звезды, вспыхивающие в темном небе. А потом — аркой сомкнулись над речкой ветви деревьев и звезд видно не стало… Разбойничьим посвистом приветствовал своих лесной страж.

— С добычей вернулись! — крикнул ему Ратмир.

Из глубины Великого Леса до Сладушки донесся тоскливый волчий вой.

Когда приходил к Конану новый человек, Конан долго к нему присматривался, по многу раз проверял, даже, бывало, специально подстраивал так, чтобы жизнь свою в зависимость от новичка поставить и поглядеть: как он — жизнь за командира и товарищей своих положит, или убежит, бросив раненых на растерзание врагам? Оставались лишь те, кто все испытания с честью выдерживал, кому Конан мог настолько довериться, чтобы в бою спиной к нему повернуться и не бояться ножа!

…И все равно — лишь четверых призывал на совет, четверым поверял свои тайные планы: чернокожему Мапуте, стигийцу Иссахару, северянину Айстульфу и Брикцию, аквилонскому аристократу. Благо, эти четверо не только верными были, но и посоветовать могли путное.

Первый из них — Мапута — лучший друг еще со времен стигийского плена! Их с Конаном обоих продали в школу гладиаторов, заставляли драться на арене, на радость стигийским аристократам! Божеством стигийцев был кровожадный Сет, правитель загробного царства, и жизнь стигийцами воспринималась не более чем прелюдия к смерти, после которой для них и начиналась, собственно, истинная жизнь, а посему — не было для них большей радости, чем наблюдать за кровавыми схватками гладиаторов. Вот как-то раз и поставили Конана и Мапуту друг против друга на арене, свели для смертной битвы. Красивое это было зрелище! Конан — северный варвар — могуч, огромен, но чернокожий Мапута — еще выше ростом и шире в плечах: настоящий гигант! Стигийцы говорили, будто зембабвийское племя, к которому принадлежал Мапута, в древние времена пришло с затонувшего материка — Атлантиды — оттого так велики они ростом и так нечеловечески сильны, что достойным противником для Мапуты сочли лишь дикого, неукротимого киммерийского варвара! И большинство зрителей ставили на Мапуту в том бою… Но выяснить, кто же все-таки сильнее, им не удалось. Лишь раз встретились глазами Мапута и Конан — и породнились в этот миг! Вдвоем они подняли гладиаторов на бунт. Вдвоем уводили маленький отряд уцелевших, когда бунт был подавлен. Возвращаться к своему племени Мапута не пожелал: он не сказал — почему, да Конан его и не спрашивал. Вместе они прошли через многое: разбойничали в Замбуле, плавали на пиратском судне, грабили Золотой Берег, а теперь вот — командовали отрядом наемников! Хотя, собственно, командовал Конан, а Мапута больше соглашался и подчинялся. Он как-то сразу безоговорочно признал превосходство Конана. И всегда понимал его лучше других… Во всяком случае, им не нужно было тратить слова, чтобы что-то объяснить друг другу!

Иссахар — тоже из тех, стигийских времен, но гладиатором он не был, напротив, служил при школе одним из «дрессировщиков» — обучал рабов искусству боя. Замкнутый, нелюдимый, неприветливый человек, он и тогда уже обратил на себя внимание Конана: он был не такой, как другие! Он никогда не спешил отправить к кнутобойцам упрямого раба. Он искренне радовался, когда тем, кого он учил, случалось побеждать, а если его ученики погибали — он еще больше замыкался в себе и тосковал так, словно видел в рабах людей, себе равных! И это, действительно, было необычно: не только для «дрессировщика», но и для любого стигийца, благо, они почитали себя избранным народом, а к чужеземцам относились как к человекообразным животным. Когда Конан и Мапута подняли гладиаторов на бунт, Иссахар, вместо того, чтобы вместе с другими «дрессировщиками» пытаться усмирить рабов, ворвался в дом хозяина школы и зарезал его, как борова. А потом Иссахар присоединился к восставшим… Конан думал, будто Иссахар — умнее, хитрее других, будто Иссахар предвидел, что бунт подавить сразу не удастся, потому поспешил присоединиться к восставшим, а стоит измениться соотношению сил — «дрессировщик» перебежит обратно, на сторону стигийского войска, да еще постарается загладить вину, выдав кого-нибудь из бунтарей, позавчерашних учеников, вчерашних товарищей. Но ничего этого не случилось: Иссахар оставался с ними до конца и вместе с отрядом уцелевших покинул Стигию. Конану свой поступок он объяснил ненавистью к стигийским законам, подавляющим не только любое проявление свободомыслия, но и вообще любую личную свободу: перед кровавым богом стигийцев все были равны и равно ничтожны, вся жизнь человека была посвящена вовсе не удовлетворению собственных желаний и нужд, но исполнению воли чудовищного божества, диктуемой богоизбранными жрецами. А с хозяином школы у Иссахара были какие-то личные счеты… Конан объяснение Иссахара выслушал, принял, но… Не любил он стигийцев! И не верил им. И потому следил все эти годы за Иссахаром пристальнее, чем за другими, пусть даже новоприбывшими и еще не заслужившими доверия. И Иссахар ни разу за все эти годы не дал Конану повода заподозрить себя в чем-то дурном. Он по-прежнему оставался угрюмым, неразговорчивым человеком, казался безразличным ко всему, кроме битв… Невысокий, сухощавый, смуглый, своим узким лицом и стремительными движениями он напоминал птицу. Умную, хищную птицу. Глаза его — чуть выпуклые, полузакрытые тяжелыми темными веками — казались мутными и сонными, и лишь в предчувствии боя, в предвкушении крови раскрывались и вспыхивали зеленым огнем! Иссахар был невероятно ловок, в совершенстве владел приемами боя на мечах и рукопашного боя, он первым врывался в сражение и последним — отступал. А если случалось им побеждать — а такое случалось нередко! — такое страшное торжество сияло в глазах Иссахара, что даже Конан старался не смотреть на него в эти минуты, чтобы не омрачать свою радость: он чувствовал, что боится стигийца… И все же — он назвал бы Иссахара вторым из четверых доверенных в своем отряде.