Конармия - страница 68

— А кто при старом режиме на усмиренья ходил, рабочих плетями порол?

Старик пожал худыми плечами.

— Ну-к что же! Темные мы были, — виновато заговорил он, почесывая в голове. — Это, конечно, правду сказать, наша вина. Зато теперь, в революцию, почти все казаки — фронтовики, с верхнедонских, с товарищами пошли. Стало быть, вину свою искупили.

— Искупили? А кто у Мамонтова воюет?

— Ну, это атаманы-богачи да которые несознательные. Да ведь больше у них старики, приверженные к старому порядку. А молодые казаки больше в красных. Вот и Степка мой…

— Тшш! — Федя привстал и прислушался.

— Ты што? — спросил старик.

— Семен Михайлович никак меня звал, — сказал Федя.

Он встал с лавки, прошел через хату и, тихонько открыв дверь в горницу, прислушался.

Постояв некоторое время, Федя, шлепая босыми ногами, вернулся на лавку.

— Спит? — спросил старик.

— Спит. Видать, поблазнило мне. А может, застонал. У него ведь и руки и ноги пораненные.

— Видать, большой душевности человек, — помолчав, сказал Петр Лукич.

— Очень хороший… с хорошими. Ну а лодырь лучше ему не попадайся. Лучше сам уходи, пока цел.

— Значит, лодырям не потатчик?

— Боже избавь! У нас один командир полка было заленился. Кони и бойцы целый день оставались голодные. Так Семен Михайлович поучил его малым делом. Ужас как осерчал! Изругал его беспощадными словами и в бойцы разжаловал. Произвел, значит, его в лучшем виде. А так даже очень простой человек. Всегда по человечеству рассудит. И поговорит обо всем и спляшет с нами. Не гордый.

— Значит, настоящий командир. Справедливый. А это самое первое дело. Да… А я было-к в генералы его произвел.

— Да ну?!

— Ага! Стариков послушал. Они промеж собой толковали. А он, выходит, был драгунский унтер-офицер.

Петр Лукич замолчал и, укладываясь поудобнее, завозился на печке.

За окнами слышались негромкие голоса бодрствующих патрулей.

Федя прислушался и ясно различил густой низкий голос Харламова. Видимо, бойцы разговаривали, сидя на завалинке хаты. На улице прояснилось. Пробившись сквозь запыленные окна, на пол упал голубоватый отблеск луны. Петр Лукич, вздыхая и бормоча что-то, ворочался на печке.

— Не спится? — спросил Федя.

— Не спится… Слышь, Федя, я уж тебе скажу, — доверительно зашептал сверху старик. — Не могу молчать, и только. Видно, много я нагрешил. — Он присел, спустив ноги. — Понимаешь, какое дело… все шутов по ночам вижу.

— Шутов? Каких шутов? — удивился Федя.

— Самых обыкновенных. Сидит в углу, молчит. Не то корень, не то человек. Приглядишься, а это он, шут, и есть.

— Черт, что ли?

— Ну да, будь он, нечистый, не к ночи помянутый! Только он, как бы сказать, не такой, как другие прочие черти. Комолый. Обратно сказать — безрогий. Вроде бы корешок али старый-старый такой человек. Я ему шумлю: «Кш! Сгинь, нечистая сила!» А он хоть бы что. Сидит нога на ногу и молчит. Кабы знать, что б это такое?

— Пустое это, — сказал Федя с твердой уверенностью. — Блазнит тебе. Кажется.

Старик с сомнением покачал головой.

— Блазнит? Кхм… Нет… Я его каждую ночь вижу. Видать, за мной… Да… — Он замолк, тяжко вздохнув. Потом долго еще кряхтел и ворочался и наконец, шепча что-то, заснул.

Поезд круто затормозил. Заскрежетали тормоза. Послышался звон буферов.

Сашенька вздрогнула и проснулась.

В стороне от паровоза бухнул выстрел. Вслед ему пронесся отчаянный крик:

— Стой! Стой! Держи-и!

Поезд остановился. Сквозь щель в забитом фанерой окне чуть брезжил рассвет. На платформе кричали и, слышно было, бегали люди.

Пассажиры зашевелились.

— Дело табак! — сказал в темноте Митька Лопатин, молодой, лет двадцати, вихрастый парень, буденновец.

Это был балагур и насмешник. Он сел в поезд еще под Саратовом и всю дорогу смешил пассажиров. На этот раз никто не поддержал разговора. Всем и так было ясно, что случилось что-то серьезное.

И теперь, притаившись в темноте вагона и почти не дыша, пассажиры молча ждали, что будет дальше.

— Пойти посмотреть, — решил Митька.

Он, стуча сапогами, завозился где-то вверху, собираясь спуститься. Но в эту минуту в глубине вагона мелькнул желтый свет фонаря, и в дверь просунулась голова в фуражке с кокардой. Голова подозрительно повела по сторонам, пошевелила большими усами и повелительно крикнула: