Конец Дракона - страница 43
- Вы увидите… я не испугаюсь… не испугаюсь…
- Как тебя зовут?
- Андрей… Я перешел в девятый класс… скоро меня в комсомол примут…
Он посмотрел на меня внимательно:
- Что скажут твои родители, если ты бросишь школу?
- У меня нет родителей… я детдомовец…
- А ты представляешь, как опасно работать с тиграми?
- Представляю…
- Ты осмелишься положить голову в пасть тигра?
- Не знаю… Нет, не осмелюсь, - признался я.
- Тебе известно, что почти все дрессировщики искалечены хищниками?
- Вы же не искалечены, - сказал я.
- Разве ты не видишь, что я хромой?
- Это - тигр?
- Да… Тигр-людоед прыгнул мне на спину. Тигры-людоеды подлые! Они боятся человеческого взгляда и нападают со спины.
- Я не буду поворачиваться спиной к тигру, я буду смотреть зверю в глаза. Вы даже не заметите, если я испугаюсь… Я положу голову тигру в пасть… только научите меня быть дрессировщиком… Возьмите меня в помощники…
Нет, он не взял меня в помощники, но разрешил приходить к нему каждое утро и смотреть, как он дрессирует Самума. И как-то даже сказал мне:
- Не огорчайся… Кто знает… Может быть, мы и поработаем с тобой вместе когда-нибудь.
А через неделю началась война. И вот прошел почти год. Цирка нет, сгорел. И Самум погиб во время бомбежки.
Вблизи раздался выстрел. В городе теперь часто стреляли. Я услышал выстрел и рассердился на себя: нашел время вспоминать о тиграх! Разве об этом мне думать сейчас! Надо приниматься за дело!
Я вытащил из кармана карандаш, вчетверо сложенный листок бумаги, вырванный из школьной тетради, и начал писать печатными буквами, чтобы не узнали мой почерк. Когда на пожарной каланче часы пробили десять, я поставил последнюю точку и прочел написанное. Мне понравилось, как я написал. В левом верхнем углу листа я поставил дату: «14 мая 1942 года». А ниже, посредине строчки, написал крупно: «Начальнику полиции». А потом отступил на три строчки (так мы в классе писали сочинения: после заглавия пропускали три строчки) и написал главное: «Сообщает вам неизвестный. Сегодня я выследил коммуниста. Он ходил по базару, приставал к народу и стыдил, почему они не воюют с немцами. Он стыдил старика, который продавал желтый мундштук. Потом коммунист приставал к слепому скрипачу и тоже ругал его, зачем он не на фронте. Этот коммунист, видно, партизан или подпольщик. Я хотел за ним следить дальше, но он вдруг исчез.
Письмо не подписываю, потому что коммунисты-подпольщики убьют меня, если узнают, что я вам написал».
Я снова сложил вчетверо листок, сунул его в карман и пошел к своей бывшей школе. Теперь там помещалась полиция.
Чем ближе подходил я к школе, тем медленнее становился мой шаг. Еще издали я заметил у дверей школы приземистого полицая и узнал его по несуразно большой голове. До прихода немцев он был гардеробщиком в бане. Сейчас он стоял на часах и насвистывал старинную песню украинских казаков. Я знал эту песню, не раз мне певал ее покойный дед:
Когда дед доходил до этих строчек, к горлу моему подкатывал горький ком. Я так отчетливо видел плененных турками, закованных в кандалы казаков…
Я прошел мимо полицая, он даже не посмотрел в мою сторону. Тогда я вернулся и остановился у крыльца.
- Пан полицай, - сказал я, не узнавая собственного голоса.
Он перестал свистеть и выкатил на меня круглые глаза. Тогда я протянул ему письмо.
- Пану начальнику полиции. Передайте, пожалуйста, пану начальнику…
- Тю!-беззлобно удивился полицай. - Хиба ж я тоби прислужник, чи шо? Отдай в дежурку. Висьма кимната…
Я поднялся по ступенькам и прошел в коридор моей бывшей школы. Это удивительно, но дежурка помещалась именно в восьмом классе, в котором я учился год назад. Теперь, конечно, здесь не было никаких парт. У окна стоял стол из директорского кабинета, за столом сидел костлявый полицай с редкими отвислыми усами.
- Вот!-сказал я и, бросив письмо на стол, поспешно вышел из комнаты.
- Стой, хлопчик! Стой, бисов сын! - стул под дежурным заскрипел и ввалился.
Я был уже на крыльце, когда он меня настиг. Одной рукой полицай схватил меня за ворот рубахи, а другой закатил такую оплеуху, что перед моими глазами бешено завертелись круги.