Конец «Золотой лилии» - страница 10
– Я ничего и никого не боюсь, – заявил Слепаков, почему-то впадая в уныние и начиная заранее верить позорной сплетне. – Мне терять нечего.
– Уж это точно, – подтвердила дежурная по подъезду.
Квартира Кульковой находилась с другого края лестничной площадки. Тоня открыла дверь, впустила Слепакова. Кот залез к ней на плечо и уселся поудобней, будто тоже готовился к обещанному зрелищу.
– Пройдите-ка, Всеволод Василич, гляньте-ка… – Хозяйка пригласила пенсионера на кухню.
«Мебелишка дрянная, и вообще грязнота везде какая-то: закопчено или будто салом измазано – и потолок, и стены, и пол… Деревенская бабка, а иконок ни одной нет, хотя сейчас все – от профессоров до бизнесменов и депутатов – иконостасы у себя понавешали…» – размышлял Слепаков, готовясь к изобличению своей Зины и сдерживая волнение. Подошли к окну. Тоня указала Слепакову вниз, наискось.
– Видите комнату Хлупина? Вон она. Занавесок на окошке нету, сбоку тряпье серое висит. Видите?
– Ну, вижу. Полкомнаты вижу, дальше потемки.
– А нам все и не надо.
– Говори, что знаешь. Дело-то было когда? Месяца небось два назад, а может, побольше…
– Месяца, наверно, три, ага. Решила я спуститься не на лифте, а по лестнице. Мало ли? Кошка чужая пролезла, гадит, вонь разводит. Пацанье водку пьет не на своей территории, есть такие… От свово подъезду в наш норовят. По стенкам хулюганють слова всякие, рисунки на иностранном тоже. Может, бомж-ханыга ухитрился проскочить. Ну, спускаюсь тихонько – и слышу на одиннадцатом этаже голоса. Он грит: «Заходи, никого нет». А она: «Вдруг заметят?» А он: «Никто не узнает никогда. Заходи, Зин, я соскучился». И дверь-то щёлк! Я, конечно, хлупинский голос сразу узнала. А потом и про вашу жену догадалася. Взбегаю к себе и, понятно, на кухню. Глянула вниз, к Хлупину: как на ладони. Стоят голубки, жмутся. Потом она отошла, потом снова явилась уже раздетая, а он в трусах. Ну, и пошли туды, в угол. От меня всего, конечно, не различишь. А всего и не надо – так ясно. Долго я стояла, аж ноги сомлели. Минут через сорок только и разошлись.
Слепаков слушал с мертвым лицом, губы у него побелели.
– Нашла, – прохрипел он, кашляя, чтобы восстановить способность произносить слова. – Ни кожи ни рожи… Маленький, худущий, драный какой-то… Разве такое бывает?
– Не скажи, Всеволод Василич, – неожиданно переходя на «ты» и очень доверительным тоном возразила, вернее, разъяснила консьержка. – Бабы нынешние капризны, чего им надо – сами не знают. Одной – чтоб высокий был, антиресный, видный, другой – чтоб богатый только. А третьей, главное, секс подавай. Такие вот, вроде Хлупина, шпунявые, костлявые и невидные, да зато, видать, в корень растут…
Слепакову стало стыдно, оскорбительно, гнусно. И стыдно не за себя, а за Зинаиду Гавриловну, миловидную, добродушную, культурную, опрятную, ухоженную. Такую милую, надежную, верную (в чем раньше не сомневался) свою жену.
– Если узнаю, что ты наврала, Кулькова, – твердым голосом отчеканил Слепаков, – уничтожу. В прямом смысле, так и знай.
Он засмеялся резким, нездоровым смехом. И сам как-то хищно заиграл всем телом, разминая суставы.
– А я тебе театр создам, – не пугаясь нисколько и глядя дерзко, сказала Тоня. – Гляди: дом напротив, третий подъезд. Там моя подруга живет. Днем ее не бывает. Возьму ключи заранее, отдам тебе. Бинокли-то какой-нибудь нету? Есть? Пойдешь сам смотреть.
– Когда? – Слепаков страдал, как животное, которое нарочно травят, над которым издеваются. Что-то леденящее, непонятное просыпалось в нем.
Дальше они договаривались коротко, по-деловому.
– Скажешь жене, что пошел на работу, в свою… инспек…
– Инструктировать.
– Сообщишь мене. Я дам ключи от квартиры напротив. Биноклю не забудь, потом впечатления расскажешь. – Она засмеялась, не скрывая злобного торжества. – А то, ишь, понимают о себе: инструкторы, музыканты-оркестранты. На самом-то деле глянешь: та же шваль.
Расстроенный Слепаков ухватил все-таки исстрадавшимся слухом изменение в речевом строе консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Будто заговорил кто-то другой – уверенный и надменный. Он тоже постарался изобразить спокойствие – и для нее, и для себя тоже. «Да что случилось? Тоже мне, трагедия! Не я первый, не я последний, ха-ха!»