Конго глазами художника - страница 4

Маска снова ложится мне на лицо, теперь правильно.

Вдох — и я поперхнулся чистым эфиром. Вдруг вижу совсем рядом желтые языки пламени, вырывающиеся из двойного патрубка. Слышу крик доктора, один из санитаров срывается с места. Да, огонь и эфир — опасное соседство.

Круг мыслей стремительно сужается, думаю только о живописи. Все вдруг становится на диво просто. В самом деле, почему не писать вот так? Ну, конечно! Под конец остается лишь уходящая в черное пространство квасная нить.

Быстрее… быстрее… быстрее… А затем все пропадает.

Меня рвет. Голова раскалывается, в животе сильные боли. Только успеваю перевести дух, как снова приступ рвоты, меня выворачивает наизнанку. Пытаюсь сдержаться, глотать — какое там. Рвота не прекращается. Сдохну, честное слово, сдохну.

Я судорожно держу чью-то руку. Рука черная. Чернокожая санитарка — единственная пить, связывающая меня с жизнью. Цепляюсь за нес, что есть силы. Ужасно жаль самого себя.

Постепенно приступы рвоты становятся реже, и я обливаюсь холодным потом от усилии сдержаться. Меня мучает нестерпимая жажда. Вижу каскады, водопады ледяной, с зеленоватыми бликами воды. К моим губам подносят ватку, намоченную вином. Мгновенно всасываю все.

Узнаю, что я пролежал без памяти шесть часов. Немало, если учесть, что вся операция заняла двадцать минут.

Появляется доктор. Делает ложный выпад правой, метя мне в живот. У меня сердце обрывается, я весь становлюсь ватным от страха. Этакая милая армейская шуточка…

Первые три дня будто странствие в пустыне. Мне не дают пить. И почему-то возятся с левым бедром не меньше, чем с раной на животе.

— В чем дело, разве там тоже операцию сделали? — спрашиваю я врача.

— Нет, это сверх программы. Прибор барахлил, и получился ожог. Бесплатное приложение.

Обе раны одинаково скверно заживали. Может быть, потому, что я очень сильно потел.

Каждое утро в палате делали уборку. Шлепая босыми ногами, появлялся вечно печальный уборщик с длинной метлой. Поначалу, когда я был скорее мертвый, чем живой, он заметал мусор под кровать. Когда же я снова оказался в состоянии есть и пить, он стал осторожнее, выносил мусор на веранду, дверь на которую всегда была открыта, и высыпал его через балюстраду.

В обязанности уборщика входило также вытряхивать одеяло. А так как он тряс его прямо над кроватью, мне приходилось крепко зажмуриваться.

Уроженец безбрежных лесов у границы Габона, он одиннадцатый год работал в больнице, но продолжал тосковать по дому.

— Никак не могу заработать на проезд. У меня двенадцать родичей, сами не работают, а кормить их надо.

Я пролежал в больнице десять дней. Потом врачу надоело со мной возиться.

— Нс будем мы ждать, пока ваши раны заживут. Я дам вам сульфопрепарат и дезинфицирующее средство, будете сами их обрабатывать. У вас есть деньги?

— Нет. А что?

— Нет, я так. Будь у вас деньги, операция стоила бы вам пятьдесят тысяч франков.

— Но я думал уладить…

— Не нужно, — перебил он меня. — Я сам когда-то собирался стать художником. Может быть, у вас найдется лишняя картина, когда вернетесь?

Мне выдали полную картонку бинтов, компрессов, порошков и мазей. Я уложил их в железный чемодан вместе с одеждой и красками, купил подержанный автомобиль и поехал в Долизи, где застрял на две недели.

Раны меня изводили. Казалось, они никогда не заживут. Я тщательно обрабатывал их утром и вечером, но они не собирались затягиваться. Ходить было очень трудно. Я почти непрерывно потел, и никакая марля не могла предохранить раны от пота. Они чесались, они горели. Настроение было соответствующее. Я стал злым и раздражительным.

Город Долизи лежит на равнине среди отрогов Хрустальных гор. Закрытый от освежающих ветров, он задыхается от белого зноя. Поэтому многие выстроили себе дома на склонах гор, где не так душно.

Шведская миссионерская станция тоже расположена высоко, здесь открывается великолепный вид на зелёные вершины массива. Они образуют как бы задник из бледно-зеленых куртин, на фоне которого разбросаны синие купола лесистых холмов. Горы и дождевые тучи согласованно рисуют могучие плавные дуги.