Конго глазами художника - страница 9

Я стартовал рано утром с запасом бутербродов, которыми меня снабдили заботливые миссионеры; рессоры кряхтели под грузом чемоданов и бензиновых канистр. Быстро кончились окаймляющие Долизи прохладные рощицы с журчащими ручьями, и дальше пошел однообразный волнистый ландшафт, бесконечная саванна с жесткой слоновой травой. Латеритная[6] дорога то и дело меняла окраску, белая, золотистая охра, английская красная. Местами в черной золе от степного пожара зеленела свежая трава, а дорога струилась, как жидкий краплак. Деревушки были убогие, уныло припудренные серой дорожной пылью. Посадки скудные: реденькие бананы, одиночные кусты гибискуса.

Было уже довольно жарко, когда я подъехал к реке Ниари. Широкая, блестящая, она текла медленно, словно разморенная зноем. У паромной пристани несколько женщин купались и стирали свои юбки. Внезапное появление моей машины вызвало испуганные вопли; с громким всплеском скрылись под водой чьи-то широкие ягодицы. Фыркая и смеясь, женщины поспешно кутались в свою одежду.

Было очень душно, полное безветрие. В хилой лачуге с зияющим отверстием входа продавались предметы первой необходимости для проезжающих: сигареты, пиво, мыло. Полчища мух роились вокруг лежащих на прилавке рыбин с длинными усами. Владелец этого магазина похрапывал на песке, в тени от козырька крыши. Завернувшись в мокрую хлопчатобумажную ткань, женщины вышли на берег, на зависть свежие и прохладные. В курчавых волосах поблескивали капельки воды.

Паром — три железных понтона с настилом — приближался к нашему берегу. Два троса крепили его к блоку, который катился по натянутому над рекой третьему, намного более толстому. Меняя длину первых двух тросов, можно поворачивать паром так, что течение заставляет его идти либо в одну, либо в другую сторону.

Три члена команды стояли, как три изваяния, пока паром не заскреб по дну. Тогда начались хитрые маневры, чтобы правильно развернуть его. Наконец я въехал на раскаленную железную палубу.

Пока паром пересекал реку, все стояли без дела. Между понтонами булькала желтая пена, над водой метались стрекозы.

А когда мы подошли к другому берегу, я увидел, что железные сходни лежат слишком круто, машина непременно зацепится.

— Капитан, это не годится! — обратился я к человеку в фуражке.

Он развел руками жест, предоставляющий все на волю господа бога, судьбы или случая.

— Ничего не поделаешь, мосье!

Тем не менее сто колониальных франков повлияли на его жестикуляцию и на судьбу. Будто извлеченные волшебством из его широкой фуражки, откуда-то появились и доски, и колоды, чтобы подмостить машину.

За переправой дорогу покрывал толстый слой мельчайшей пыли. Сквозь все щели в машину врывались облачка красной пудры. В носу щипало, как при начинающемся насморке. Я без конца чихал и обливался слезами.

Так продолжалось не один десяток километров. А потом я попал в сине-зеленую прохладную тишину леса и проехал через первые деревни бакуту. Под соборными сводами исполинского бамбука царили сумерки, и колеса буксовали в скользкой плесени. В чаще масличных пальм утопали церковь и дома шведской миссионерской станции Индо. Дальше мне встретилась деревушка бабонго — среди густого девственного леса простенькие шалаши из листьев, и ни одной живой души.

Деревья с воздушными корнями стояли будто чудовищные белые пауки, дорога была как проток, петляющий среди зеленых берегов из миллиарда листьев. Крутой подъем вел на гору Ндуму мимо расчисток для кофейных деревьев и майяки. Машина нерешительно ползла вверх на первой скорости. Дыша холодом, проплывали дождевые облака. Заложило уши, тянуло зевать. В зеленые теснины ярко-синими ядрами падали зимородки.

Все чаще попадались деревни бакуту и батеке попеременно. Клочок утрамбованной ногами бурой земли, жилье из того же материала. У самого радиатора взлетали, кудахтая, куры; козы мчались суматошным галопом и ныряли в первый попавшийся просвет на опушке.

Людей с дороги точно ветром сдувает. Издали примечают машину и прячутся у обочины. Потом появляются в зеркальце и стоят как ни в чем не бывало. В двух-трех деревнях покрупнее цветут гибискус и бугенвиллея. В сумерках впереди возникает белая церквушка, просторная зеленая поляна, красный кирпичный дом под железом. Это и есть шведская миссионерская станция.