Корабль плывет - страница 23
Короче говоря, пришли мы на репетицию. И вот заканчивается репетиция, и все актеры встали и аплодируют Николаю Петровичу, кричат: «Петрович! Петрович!» Коля машет им руками, у него такая радость на лице, что он пришел. Я говорю: «Марк Анатольевич! А Коля, Коля-то где выйдет?» А он говорит: «Да нигде не выйдет». Я говорю: «Марк Анатольевич! А может, в финале где-нибудь прозвучит «Аллилуйя», его кусочек туда включите. Двадцать три года он отдал этому спектаклю!»
— Нет, мы не включим его фонограмму!
Я говорю: «Но почему?.. Хорошо, если вы не хотите его выпустить, то пусть сидит в зале, а на него будет направлен свет прожекторов, и пусть звучит его голос. Он его создал, этот спектакль! Он вообще перевернул всю Москву этим спектаклем, да и всю страну!»
На что Марк Анатольевич сказал:
— Но он же петь не может.
— Ну, фонограмму, фонограмму-то можно? Кусочек…
На что он сказал:
— Люда! Он не выйдет, фонограммы не будет, а вы режиссируйте у себя на кухне!
Я Марку Анатольевичу хотела сказать, что я так режиссирую у себя на кухне, что у меня муж живой, и я не одинока, и дождалась рождения внучки. Но у меня внутри запершило, комок подкатил к горлу, и я повернулась к Коле. Он встал. Он, видимо, хотел что-то сказать Захарову, но стесняясь, что у него плохо с речью, не стал ему ничего говорить. Я говорю: «Коля, пойдем!» Мы встали и пошли. Уже на улице я сказала: «Коля, что нам делать?» Он ответил: «Да не пойдем, вот и все! Зачем нам это надо!?»
Словом, мы решили, что не пойдем на юбилей. Действительно: зачем?
И вот стали нам звонить актеры из театра и просить:
— Люда! Вы должны прийти, должны прийти!
Выпила я валокордина 60 капель, для Коли взяла ампулу реланиума, если вдруг с ним нервный срыв случится, и говорю: «Коля, идем!» Он спрашивает: «Что, надо?» Я говорю: «Надо!»
И мы пошли.
Когда пришли, Марк Анатольевич нас не встретил, директор театра нас тоже не встретил. Нас встречали тележурналисты, которые снимали этот юбилейный вечер. Коля был в смокинге, я надела лучший свой туалет. Мы были красивы, у нас был праздник.
Короче говоря, начался спектакль, раздались первые звуки музыки. Выходят Паша Смеян, Сергей Чонишвили и все другие актеры. Я к Коле поворачиваюсь, смотрю: у него слезы в глазах. А я держу в руке ампулку, у меня теперь всегда с собой ампулка. Я спрашиваю его: «Что? Как?»
— Все нормально!
Когда закончился первый акт, мы вышли покурить. Начался второй акт. На одной из его любимых сцен — сцене любви — он вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А мы эту Голгофу должны до конца вынести?».
Я говорю: «Раз пришли, то теперь должны эту Голгофу вынести!»
Мы взялись за руки, и я сказала:
— Я тебя очень люблю!
— Я тебя тоже!
— Мы вынесем!
И мы досмотрели до конца.
Зрители зааплодировали, стали скандировать: «Караченцов! Караченцов!» Они аплодируют и кричат все громче и громче. Нас забрасывают букетами.
Коля спрашивает: «Что нам делать?» Я говорю: «А мы с тобой уходим!»
Мы переступили через эти букеты и вышли. Зрители думали, что мы пошли на сцену… И вот сидим в фойе и молчим. Мы должны были ждать, когда нам вручат какие-то ордена: Коле — за исполнение роли в «Юноне», и другим ветеранам — исполнителям главных ролей. Причем, опять очень странно и обидно, что Инне Пиварс, которая десять лет играла Кончитту, никакого ордена. Никогда не забуду, как она во время спектакля повернулась, и я увидела: она вся в слезах, и никто ей утешения не предложил. А она повернулась к Коле и кричит: «Я люблю тебя, я люблю тебя, Коля!» Это как раз был тот эмоциональный прорыв, когда понимаешь, что на сцене происходит не то, что ты хотел бы видеть.
Вот. Мы сидели и ждали Марка Анатольевича. Долго. Покуда Коля не сказал: «Хватит нам ждать, пошли!» И мы ушли.
Мы вышли из театра, у меня в глазах слезы. Сели в машину. Коля говорит:
— Бог ему судья!.. Да, Бог судья!
То есть все вроде в спектакле сохранили: весь свет, костюмы, каркас музыкальный, всю потрясающую сценографию, но на сцене не происходит чуда.
Мы поехали с Колей на дачу, сели, открыли бутылку шампанского… Вот такое у нас отношение к спектаклю получилось.