Корделия - страница 14

Нечего делать, я улыбнулся, хотя случайное причисление меня к «недобрым» знакомым уязвило мое самолюбие самым серьезным образом. Но Марта ничего этого не замечала и с неослабевающей энергией продолжала отстаивать и расписывать передо мной свой новый кружок.

— Одно, что там ужасно — это интриги. Ах, если бы вы знали, какие там интриги. Не далее как на вчерашней репетиции чуть не вышел скандал… Надо вам сказать, что, кроме «Вспышки», идут два акта из «Горе от ума», и Софью и Лизу играют сестры Трамбецкие — известные кружковые сплетницы. Между тем дежурным старшиной в тот вечер был статский советник Шалашников. А этот самый Шалашников, надо вам сказать, давно добивался роли Софьи Павловны для своей жены. Вот он и задумай отомстить семье Трамбецких… Вы знаете, что он сделал? Вы просто не поверите! Он выкрал перед самой репетицией из суфлерской будки экземпляр «Горе от ума»… Это статский-то советник! До чего может довести любовь к своей дражайшей половине! А Трамбецкая, оказывается, выследила и подняла за своих детей целую историю. Кричит на всю залу, что доведет дело до градоначальника — просто срам! Еле удалось ее успокоить. И все-таки я вам скажу, что, несмотря на интриги, наш кружок — милый, милый и милый!!

И видя, что я еще недостаточно пленен описанными прелестями, весело откашлялась и продолжала живописать:

— Во-первых, он уже потому милый, что там все светские люди… это, разумеется, отражается во всем… («Даже в поступке статского советника Шалашникова», — подумал я про себя.) В игре, в mise en scХne [2] — во всем господствует самый изящный тон… А это очень важно… очень! И потом, знаете, у кружка есть свой оркестр — из любителей и любительниц. Это просто курьез, что такое этот оркестр! (Марта детски-радостно расхохоталась.) Вы только представьте себе: на барабане играет некий седовласый адмирал, на тромбоне зудит один модный адвокат, а две первые скрипки изображают две старые девы… любительницы… Умора!.. Вы непременно должны прийти посмотреть, что у нас такое происходит. Да то ли еще у нас бывает!.. Вы знаете, мы ставим не одни оперы и драмы, но и балет, настоящий балет, как следует — в трико, с коротенькими юбочками и разными там пуантами и ронжамбами. И премило выходит… и все кружковые… даже один драгунский полковник в нем участвует… Некий Каташихин. Вы, может быть, знаете? Ах, какая талантливая личность!!. Хохотун, анекдотист… ну, словом, душа общества. И, вообразите, какое совпадение?!. На днях я его вижу в «Пахите» в трико, в розовых башмачках, выделывающим там разные антраша. А на другой день встречаю на Малой Садовой, едущего на развод, — в густых эполетах, в регалиях, каска с султаном… Я ему кланяюсь… А он мне вот так… по-балетному… ручкой. Прелесть как весело!.. Нет, что вы там ни говорите, а я повторю в десятый раз, что наш кружок — милый, милый!!

Что мне было отвечать на этот грациозный, но легкомысленный лепет, обличавший, незаметно для себя, злее всякой щедринской сатиры, все пустозвонство господ свободных любителей. Да и до обличенья ли мне было, мне, двадцатидвухлетнему юноше, находившемуся бок о бок с любимой женщиной, с которой я не виделся с лишком полгода. Если б я и решился на обличение, это было бы не только грубо, но вовсе глупо. И я молчал как виноватый, упиваясь ее звонкой болтовней, любуясь ее жгучими глазами, радуясь на стройность ее стана, на неуловимую грацию всех ее движений. Понемногу я совсем забыл и о целях искусства, и о цели моего путешествия — покупке гримировочного ящика — и вместе с Мартой весь отдался жизнерадостному созерцанию окружавшей нас предпраздничной сутолоки. Меня тогда детски радовало все, каждая мимолетная подробность: и стоявшие у панели извозчики, краснощекие, оживленные, с бородами, опушенными инеем, выглядывавшие издали совсем святочными дедами; и веселые толпы детей, жадно прилепившиеся к витринам игрушечных магазинов; и неизменные в гостинодворской сутолоке захудалые немецкие мамаши в своих продувных собачьих шубках, с героическим терпением обшмыгивающие добрый десяток магазинов, чтобы купить в результате на тридцать копеек глицеринового мыла или зубного порошку, — все восхищало, все.