Коричневая трагедия - страница 3

На торпедах этикетки: 200, 300, 500 килограмм.

Этикетка на самолете: «Такие машины летали над Парижем и Лондоном».

Женщины, в ужасе бегущие в темноту, рушащиеся небогатые квартирки, пылающие пирамиды, внутри которых погребены обугленные тела сгоревших заживо детей, — но вряд ли выставка «Die Front», открытая в одном из самых фешенебельных мест Берлина, призвана вызывать у посетителей эти тоскливые мысли. Всемогущий доктор Геббельс, шефствующий над этой свалкой останков, стремится, напротив, вдохновить публику:

— Посмотрите, как Германия наводила страх на другие страны в славные дни войны. Она была великой державой. Она перебила множество врагов.

Налево от входа, в колыбели из дубовых листьев, перевитой яркими лентами, ухмыляется стальная морда 150-миллиметровой гаубицы. Рядом намалеванный на холсте танк, исполосованный белым, зеленым и рыжим камуфляжем. На его боках пятнышки ржавчины. Имитация брызг крови для пущего правдоподобия?

В зале раздается звук шагов.

На уровне земли — рельефная поверхность, холмы из папье-маше, леса из тонкой зеленой стружки, похожей на вермишель, микроскопические деревни и потеки кобальта, изображающего реки. Полдень. Один из служителей объясняет мальчишкам, которые явно забрели сюда прямо из соседней школы, что это панорама поля сражения.

Грубый голос, грудь колесом — все изобличает в этом человеке бывшего фельдфебеля, унтер-офицера старого закала.

Подхожу. Фельдфебель в штатском тычет указкой в деревню на панораме:

— Если бы наши части ее удержали, — говорит он, — мы бы вошли в Париж, детки. Тогда бы es wäre schöne Zeit gewesen. Тогда бы все было прекрасно.

На круглых детских рожицах расцветают ангельские улыбки. Мальчики уходят. Служитель обращается ко мне:

— Не угодно ли вам будет послушать про die zweite Marne-Schlacht? Про вторую битву на Марне?

— Благодарю, я там был… и не на вашей стороне.

Славный малый не обижается на такую мелочь. Предлагает мне симпатичные сувениры — фотографии полей сражений, кладбищ, развалин, обвешенных медалями вояк в касках и так далее…

Но меня ждет куда более любопытное зрелище.

Напротив 150-миллиметровой гаубицы, покоящейся в колыбели из дубовых листьев, расположился пулемет. Один из тяжелых пулеметов с жерлами из листового железа, похожими на жаровню для кофе, на длинных тонких ножках — семнадцать лет назад им придавали подобие человеческого облика, после чего они успешно превращали людей в привидения.

— Поверните колесо. Проверьте прицел. Теперь осмотрите зубчатую передачу, подающую ленту…

На сидении орудия расположилась какая-то женщина. Посетительница, уплатившая пятьдесят пфеннигов, берет у второго служителя урок стрельбы из пулемета. В конце концов, каждый развлекается как может. Но эта женщина, управляющаяся с рукоятками смертоносного орудия, — особа почтенного возраста.

— Жмите на гашетку, gnädige Frau, — говорит фельдфебель. — Вот так! Представьте себе, будто вы стреляете.

— Ach! Wie ulkig! Ах, как занятно! — вздыхает старуха.

Вид у нее не злобный. Неужели она воображает, что убивает людей, создания из плоти и крови, рожденные другими женщинами?..

Теперь вообразим, что на Рю де ла Пэ под высоким покровительством министра народного образования открывается выставка военной техники.

Представляю себе, как бывшие унтер-офицеры объясняют школьникам, что мы ведь в свое время могли отказаться от перемирия и войти в Берлин, и как бы это было прекрасно.

Далее представляю себе, как в это восхитительное место приходят старые дамы, чтобы поучиться тонкому искусству обращения с пулеметом.

Вы только подумайте, какой вой подняла бы немецкая пресса, разоблачая на весь мир эти «провокации кровожадной империалистической Франции!»

А ведь такое же странное зрелище каждый может увидеть в Берлине. И у нас дома никто не возмущается.

Враждебный выпад? Нет — просто рассуждение, правда, не слишком приятное. Примем его с улыбкой, придавая ему не больше значения, чем оно заслуживает.

Чтобы почитать французские газеты, я хожу к Моксиону, это уютная кондитерская, где когда-то не прекращалась веселая толкотня и царила космополитическая атмосфера, присущая нашим кафе на Больших бульварах. Сегодня там по-прежнему много народу, но обстановка изменилась. Иностранцев больше нет. Говорят только по-немецки. Женщины меньше накрашены и куда безвкуснее одеты.