Король Парижа - страница 17

   — Невероятно! — прошептал Готье. — Никогда материалы, совершенно для этого непригодные, художник не превращал в произведение искусства!

   — Снимите яичницу с огня! — взревел Дюма, когда со сковороды потянулась струйка едкого дыма.

   — Нужно добавить коричневого, чтобы подчеркнуть крутизну холма, — не поднимая головы, заметил Делакруа.

   — Это великолепно, Эжен, — восхитился Дюма.

Однако Мёрис, схватив ручку сковороды, вывалил огромную яичницу на большое блюдо и сказал:

   — Приступайте, ребятки, сейчас мы узнаем, какое ощущение испытываешь, поедая Сикстинскую Мадонну.

Но Делакруа, простирая руки над яичницей, объявил:

   — Она слишком удалась. Есть её мы не будем.

   — Но мы голодны! — возразил Мёрис.

И, невзирая на ярость Делакруа, поддержанного Готье, Дюма стал раздавать громадные порции этой необыкновенной яичницы.

   — Сплошное объедение! — хором закричали все.

   — Двойной шедевр, — согласился Дюма. — Вы — первый художник, который заслуживает почётной премии одновременно и в салоне, и на кухне.

   — Почему вы не едите? — спросил Мёрис художника.

   — Я не голоден, — угрюмо ответил Делакруа.

   — Ах, полно, дорогой мой, не сердитесь на нас! — с нежностью воскликнул Дюма.

   — Ладно, но представьте себе, если кто-нибудь вздумал бы съесть одну из ваших рукописей?

   — Не будьте смешны, — вмешался Готье. — Кое-какие из тех рукописей, что мы стряпаем, совершенно несъедобны.

В конце концов Делакруа дал убедить себя и отведал яичницы. Всё-таки он добился своего: покончил с вечной болтовнёй Дюма и привлёк к себе всеобщее внимание.

История с яичницей обошла весь Париж; одни объявляли её правдивой; другие утверждали, будто приготовившим её художником был не Делакруа, а Жаден[34], специалист по портретам собак. Именно Жаден, о чём много раз сообщали газеты, должен был сопровождать Дюма в поездке на Сицилию, рассказ о которой писатель обещал директору одной ежедневной газеты.

В последнюю минуту что-то помешало Жадену, и Дюма уехал один. Тем не менее, когда очерки начали печататься, в них вместе с Дюма на Сицилии оказались Жаден и его бульдог Милорд. Писатель и художник вдвоём осматривали достопримечательности, спорили об истории и географии, совершали восхождения на Этну, и с ними происходили всевозможные приключения из-за проделок здорового бульдога Милорда.

В итоге всего этого, когда Жаден в Париже, выведя на прогулку своего пса, встретил друга, тот раскланялся с ним, но, сразу же извинившись, сказал:

   — Простите, я принял вас за Жадена. Здравствуйте, сударь.

   — Но я и есть Жаден.

   — Неужели? Но я имел в виду художника Жадена.

   — Я — художник Жаден.

   — Возможно, только я хотел сказать — не маляр, а художник-артист.

   — Это я художник Жаден, чёрт побери!

   — Не сомневаюсь, что вы тоже художник, но я говорю о том артисте, который уехал на Сицилию с Дюма, чьи фельетоны читаю каждый день. Извините, пожалуйста, сударь.

Кипя от возмущения, Жаден останавливал на улицах людей и обращался к ним:

   — Ведь я — художник Жаден? Здесь нет ошибки, правда?

Но люди с насмешкой ему отвечали:

   — Вам только остаётся и вашего бульдога назвать Милорд!

Дело зашло так далеко, что вмешалась полиция, газеты предупредили читателей о появлении самозванца, который утверждает, будто его зовут Жаден и будто он рисует собак.

Когда Дюма наконец возвратился в Париж, Жаден заметил, что и он снова стал самим собой. Друзья опять начали захаживать к нему и рассказывали о лже-Жадене, внезапно исчезнувшем.

Свой гнев Жаден сдерживал до того дня, пока не встретил на улице Дюма.

   — Вы отняли у меня четыре месяца жизни! — сердито воскликнул он. — Вы писали, будто я вместе с вами путешествую по Сицилии, и люди отказывались верить, что я в Париже!

   — Я ничего не смог с собой поделать, — ответил Дюма. — Я заранее так радовался, что моим спутником будете вы, что мне всё время казалось, будто вы рядом. Кроме того, если бы я себе этого не представлял, я был бы таким несчастным и одиноким, что вернулся бы в Париж без обещанных путевых заметок. Простите меня!

Жаден, будучи по натуре человеком добрым, простил Дюма и позднее действительно сопровождал писателя в одном из путешествий.