Король Парижа - страница 2

Если верить Дюма, то он по меньшей мере тринадцать раз дрался на дуэли вследствие своих недолгих приступов гнева. Один из этих поединков прославился своей краткостью.

Дюма выбрал пистолет, но известный критик Жюль Жанен[1] вскричал:

   — Только шпаги! Оскорблён я, выбор оружия за мной, и поэтому я желаю, чтобы мы дрались на шпагах.

   — Вы с ума сошли! — возразил Дюма. — Разве вы не знаете, что я гений шпаги? Мне известна каждая из двенадцати тысяч двухсот десяти комбинаций, возникающих из восьми основных позиций. Давайте драться на пистолетах, иначе можете считать себя покойником.

   — Вы сомневаетесь в меткости моей стрельбы? Да я одним выстрелом гашу свечу с тридцати шагов. Вы погибли, если возьмёте в руки пистолет!

Растроганные взаимным великодушием, Жанен и Дюма упали друг другу в объятия и расплакались.

О, дуэли Дюма! Им следовало бы посвятить всю эту книгу, ибо в них раскрывается сущность этого человека. Если потребовалось бы определить Александра Дюма одним словом, то им было бы слово «дуэль». Не только в жизни писателя, но и в его романах и пьесах мы беспрестанно слышим возгласы: «К бою! Защищайтесь!»

Тем не менее Дюма не раз отказывался от поединков; так было даже с его заклятым врагом Эженом де Мирекуром[2], который публично оскорбил Дюма в самых грубых выражениях.

Этот инцидент нанёс последний удар и без того сомнительной репутации Дюма-храбреца.

Ставя мелодраму «Застава Клиши» — она рассказывает об отчаянных усилиях Франции не допустить взятия Парижа после разгрома в сражении под Лейпцигом[3], — Дюма решил обеспечить её успех, выставив на сцену настоящие пушки и развернув знамёна, действительно побывавшие в битве. После этого самый робкий критик Парижа без колебаний написал: «Драма Дюма — столь безмерное свидетельство его патриотизма, что невольно удивляешься, почему он не оказал своей дражайшей Франции любезность и не написал её на иностранном языке».

Эта критика привела к тому, что пьесу тотчас сняли с афиши. Потребовал ли Дюма объяснений у критика? Никоим образом. Он пригласил его на ужин в ресторан «Братья-провансальцы» и сказал: «Вы без работы не останетесь. Критический Давид, способный одной фразой сразить моего драматического Голиафа, всегда найдёт место в парижской газете».

«Застава Клиши» была его сорок восьмой или пятьдесят восьмой пьесой, а Дюма предстояло написать ещё с полсотни. Он сочинял их с такой быстротой, что когда рукопись терялась, начисто о ней забывал. Так было, например, когда он послал свою пьесу актёру Фредерику Лёметру[4], не сняв с неё копии. Лёметр рукопись потерял, но не решался признаться в этом Дюма. Через несколько месяцев он отыскал её у себя на чердаке: рукопись была совершенно испорчена дождём, заливавшим её через дырку в крыше.

   — Вы помните вашу пьесу, написанную специально для меня? — наконец спросил Лёметр Дюма.

   — Да, конечно... Быть может, мы всё-таки поставим её?

Лёметр показал, в каком состоянии рукопись, и в отчаянии задал вопрос, сможет ли Дюма когда-нибудь простить его.

   — За что мне вас прощать? — с улыбкой возразил Дюма. — Скорее, я должен вас благодарить; вы, наверное, избавили меня от провала, подобного провалу «Заставы Клиши». — И спокойно швырнул в камин тетрадь, в которой уже нельзя было разобрать ни строчки.

Таков был этот человек. Люди могли не бояться его обидеть, говоря с ним искренне; он всегда был готов ответить им своей приветливой улыбкой и пожатием большой крепкой ладони. Он не только умел прощать, но и умел добиваться прощения у других. К примеру, Мишле[5], узнав, что целые главы из его «Истории Французской революции» перенесены в романы за подписью Дюма, пришёл объясниться с писателем начистоту. Но «плагиатор» очаровал историка до такой степени, что впоследствии Мишле писал ему: «Вы не человек. Вы — стихийная сила!» А Дюма в одной из своих статей отвечал: «Мой дорогой Мишле, признайтесь, что для историков лучше, если их труды читаются как романы, тогда как романы приобретают большую ценность, если они ближе к подлинной Истории».

Хотя его имя встречается во всех периодических изданиях, во всех мемуарах и всех сборниках писем середины XIX века, трудно постигнуть настоящего Дюма. Даже шесть толстых томов автобиографии не создают впечатления