Королёв - страница 32
— Я подпишу. Только…
— Ну, что еще?
— Скажите мне, кто…
— Кто бдительность в отношении тебя проявил? Опять ты за свое… Ну, скажу я тебе — и что? Что ты сделаешь?
— Кто-то из института?
— Из института, из института. Есть и в вашем гадючнике порядочные люди… Я б на твоем месте вообще-то спасибо ему сказал. Вовремя тебя остановили — может, еще не поздно. Раскаешься, искупишь вину, образумишься… Ты же еще молодой, года пройдут, вернешься домой к жене, все будет хорошо… Ну, сейчас поздно уже, иди отдыхай, выспись. А завтра утром начнем с тобой… работать.
— Вечер добрый, Ксения… Ксения Максимилиановна…
Я уже видел — тогда, раньше, глазами моих товарищей, — видел этого мужчину среди коллег и товарищей К.; видел, но не обратил внимания, так как не думал, что он может играть в судьбе К. сколько-нибудь значительную роль. Самый обыкновенный человек — как все люди, приветливый…
— Простите, забыла ваше имя-отчество…
— Андрей Григорьевич. Костиков. (Еще один К-в!) Мы встречались на торжественном вечере — в «Искре», помните? Вот проходил мимо, дай, думаю, зайду… Вам, наверное, очень одиноко…
— Я не понимаю, что вам от меня…
— Просто… Просто решил проведать, вот и все. По-товарищески…
Вот вам и незначительный человек! Я заплакал: влага проступила на мшистых, вздрагивающих листьях фиалки, на нежных ее лепестках; от такого же чувства плакал К., когда пожилой охранник налил ему воды. Но почему в таком случае не заплакала она, женщина? Или сердце ее очерствело?
— Гм… что вы молчите? Просто проведать, да… Вас это удивляет?
— Отвыкла я от визитеров, честно сказать.
Она то и дело прикладывала руку — тыльною стороной ладони — ко лбу. Тонкая рука, худые пальцы — кольцо велико. Вероятно, она была нездорова, и этим объяснялась ее сухость по отношению к участливому другу.
— Комнатка-то, гляжу, опечатана…
— Это кабинет Сергея.
— Ну да, ну да, понимаю. Бывший кабинет. Я, между прочим, мог бы походатайствовать, чтобы сняли печать — вы, вероятно, хотели бы забрать оттуда какие-то вещи… м-да… столик тут у вас какой прелестный — это что, карельская береза? Там у вас тоже, наверное, неплохая мебель — заберете, а то пропадает зря… И — мой вам совет — вывезите мебель сразу, не дожидаясь конфискации…
— Спасибо, не стоит вам утруждать себя. — Она закашлялась, кутаясь в шаль; а ведь в квартирке не было холодно, не было сыро, жара жглась даже сквозь каменные стены. — Какая конфискация? Печать снимут, когда он вернется.
— Ох, Ксения Максимилиановна… Ксения… Мне тяжело вам об этом говорить, но все эти иллюзии… Он никогда…
И туг меня озарила чудная догадка: уж не хочет ли этот человек занять подле женщины место, что принадлежало К.?! Я уже прочел к тому времени много книг, я более-менее понимал, что такое земная любовь, ревность и верность, и, право же, они мало чем отличаются от наших, хоть мы и размножаемся почковатым делением; но я не мог решить для себя однозначно, добры или злы намерения пришельца, быть может, он лишь хочет облегчить тоску и страдания слабого существа… Но ее сердце не смягчилось ничуть.
— Не о чем мне с вами говорить, Григорий Андреевич. Уходите.
— Андрей Григорьевич, с вашего позволения. Зря вы так резко… Подождите, послушайте… Я могу предложить вам квартирный обмен… Вам великовата эта жилплощадь, а я бы…
Она криво усмехнулась.
— Так вы что — из-за жилплощади писали свои доносы? Не только из-за должности?
— Господи, что вы несете!
— Я знаю, — сказала она (я никогда еще не видел у людей таких огромных, таких сверкающих, таких страшных глаз), — доказать не могу, но знаю… И он — знает… Напрасно вы надеетесь, что…
— Сука, — сказал он, отступая и пятясь к двери. — Ах ты, сука…
Я слишком мало знал (точнее, совсем не знал) этого человека, Костикова; я не наблюдал за ним, не был настроен на его волну, не мог судить о его намерениях и чувствах. Но я знал, что мои прежние предположения были жестокой ошибкой, — одной лишь интонации, с которой тот произнес последние свои слова, было достаточно, чтобы черная бездна души его разверзлась передо мной: и если и не он написал тот донос, то он мог и хотел написать его.