Корсиканские братья - страница 8

— А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра?

— Нет, я этого не знал.

— Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, вследствие этого, даже находясь вдали друг от друга, как сейчас, мы ощущаем, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я печален, мрачен и угрюм. Я ощущаю ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе.

Я с удивлением рассматривал молодого человека, который говорил нечто странное и, казалось, не сомневался в достоверности этого. Впрочем, его мать, по-видимому, испытывала те же чувства.

Госпожа де Франки печально улыбнулась и сказала:

— Те, кого нет с нами, — в руках Господних. Главное — ты уверен, что он жив.

— Если бы он был мертв, — спокойно произнес Люсьен, — я бы это знал.

— И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик?

— Да, сразу же, я вам это обещаю, матушка.

— Хорошо… Извините, сударь, — продолжала она, поворачиваясь ко мне, — что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания, ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, они последние в нашем роду… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там.

И она указала молодому человеку на свободное место слева.

Мы устроились за длинным столом; на его противоположном конце было накрыто еще на шесть персон. Это было предназначено для тех, кого называют на Корсике «семьей», то есть для тех лиц, что в больших домах по положению находятся между хозяевами и слугами.

Трапеза была обильной и сытной.

Но, признаюсь, просто умирая от голода, я, однако, погрузился в свои мысли и довольствовался лишь тем, что насыщался, не в силах смаковать и получать наслаждение от гастрономических изысков.

И действительно, мне показалось, что, попав в этот дом, я очутился в таинственном мире, напоминающем сказку.

Кто она, эта женщина, у которой, как у солдата, было свое оружие?

Кто он, этот человек, который испытывает те же страдания, что и его брат, находящийся за триста льё от него?

Кто эта мать, которая заставляет своего сына поклясться, что он обязательно тут же скажет ей, если узнает о смерти ее второго сына?

Все это, должен сознаться, давало мне немало пищи для размышлений.

Между тем я заметил, что мое молчание затянулось и стало уже неприличным; я поднял голову и тряхнул ею, как бы отбрасывая все свои мысли.

Мать и сын тотчас же обернулись, думая, что я хочу присоединиться к разговору.

— Значит, вы решились приехать на Корсику? — произнес Люсьен так, как будто возобновил прерванный разговор.

— Да. Видите ли, у меня уже давно было это намерение, и вот теперь, наконец, я его осуществил.

— По-моему, вы правильно сделали: пока еще не слишком поздно, потому что через несколько лет при теперешнем планомерном вторжении французских вкусов и нравов те, кто приедет сюда, чтобы увидеть Корсику, больше ее здесь не найдут.

— Во всяком случае, если древний национальный дух отступит перед цивилизацией и укроется в каких-то уголках острова, то это будет, конечно, в провинции Сартен и долине Тараво.

— Вы так думаете? — спросил молодой человек, улыбаясь.

— Но мне кажется, что все окружающее меня здесь и увиденное мною — это прекрасная и достойная картина старых корсиканских обычаев.

— Да, но, тем не менее, в этом самом доме с зубцами и машикулями, где мы с матерью храним четырехсотлетние традиции семьи, французский дух отыскал моего брата, отнял его у нас и отправил в Париж, откуда он к нам вернется адвокатом. Он будет жить в Аяччо, вместо того чтобы оставаться в доме своих предков; он будет защищать кого-то в суде; если у него хватит таланта, он, возможно, будет именоваться королевским прокурором; тогда он будет преследовать несчастных, кого-нибудь, как говорят у нас, и перестанет отличать тех, кто вершит правосудие, от простых убийц, как это вы сами недавно сделали; будет требовать от имени закона головы тех, кто, должно быть, совершил то, что их отцы сочли бы за бесчестье не сделать; он подменит Божий суд людским и однажды, приготовив чью-нибудь голову для палача, поверит, что служил стране и принес свой камень для храма цивилизации… как говорит наш префект… О Боже мой, Боже мой!