Кошки - страница 12

Джап очень гордился тем, что попал в экспоненты. Когда в день открытия он подошел ко входу, у него дух занялся при виде целого моря экипажей и цилиндров. Привратник зорко взглянул на него, но пропустил его по предъявлении билета, вероятно, принявши за конюха одного из экспонентов. В зале перед длинными рядами клеток лежали бархатные ковры. Джап крался вдоль боковых рядов, с обычной своей мелочной хитростью поглядывая на кошек разных пород, выискивая свою собственную, но не смея спросить о ней и трепеща в душе при мысли, что подумает это пышное великосветское сборище, если узнает, какую он сыграл с ним штуку. Он обошел все внешние стороны и видел много премированных животных, но нигде не замечал своей трущобной кошки. Внутренние ряды были люднее. Он протискался в толпу, но кошки все не было видно, и Джап решил, что произошла ошибка; вероятно, судьи позднее отказались ее принять. Нужды нет: он заполучил свой входной билет и знает теперь, где находятся ценные персидские и ангорские кошки.

Посредине центрального прохода помещались первоклассные кошки. Вокруг них собралась целая толпа. Вдоль прохода были протянуты веревки, и два полицейских следили за тем, чтобы толпа не задерживалась на месте. Джап пролез в самую давку; он был слишком мал ростом, чтобы заглянуть через плечи, и хотя расфранченная публика сторонилась его, он все же никак не мог подойти к средней клетке, хотя понял из замечаний окружающих, что здесь находится гвоздь выставки.

— Ну, не красавица ли? — сказала женщина высокого роста.

— Что за изящество! — был ответ.

— Как характерно в ней выражение, которое дается единственно веками уточненной обстановки.

— Приятно бы иметь у себя это великолепное создание.

— Сколько достоинства! Сколько спокойствия!

— Говорят, ее родословная доходит чуть ли не до фараонов, — и бедный грязный Джап подивился собственной смелости, побудившей его втиснуть Трущобницу в такое общество.

— Виноват, сударыни, — показался директор выставки, пробиравшийся сквозь толпу. — Здесь находится художник «Спортивной Газеты», которому заказано сделать набросок с «жемчужины выставки», для немедленного опубликования. Могу ли я вас попросить немножко посторониться. Вот так, благодарю вас.

— О, господин директор, не можете ли вы уговорить его продать это великолепное существо?

— Гм, не знаю, — был ответ. — Насколько мне известно, он человек с большими средствами и к нему приступиться трудно, а, впрочем, попробую. Как мне сказал его дворецкий, он насилу согласился выставить свое сокровище. Послушайте-ка, куда вы лезете, — проворчал директор обтрепанному человеку, нетерпеливо оттеснившему художника от аристократического животного.

Но непредставительная личность хотела во что бы то ни стало узнать, где водятся породистые кошки. Он достаточно продвинулся, чтобы мельком взглянуть на клетку, и прочел ярлык, гласивший, что «Голубая лента и золотая медаль Выставки Общества Никербокер выданы чистокровной, снабженной аттестатом „Королевской Аналостанке“, вывезенной и выставленной известным любителем Дж. Мали, эсквайром. (Не продается.)» Джап перевел дух и снова взглянул. Да, сомненья нет; там, высоко, на бархатной подушке в золоченой клетке, с караулом из четырех полицейских, красуясь яркочерной с бледносерым шубкой, с чуть-чуть зажмуренными голубоватыми глазами лежала его трущобная кошка, скучая, не понимая и нисколько не ценя поднятого вокруг нее шума.

Джап Мали целыми часами оставался около клетки, упиваясь ощущением славы, какого никогда не испытывал в жизни и едва ли предвкушал даже во сне. Однако он понял, что будет разумнее остаться в неизвестности и предоставить ведение дела своему «дворецкому».

Всем своим успехом выставка была обязана трущобной кошке. С каждым днем ценность ее росла в глазах ее владельца; он не имел понятия о тех ценах, какие иной раз выручаются за кошек, и думал, что достиг крайней точки возможного, когда его «дворецкий» дал директору разрешение продать «Аналостанку» за сто долларов.

Таким образом Трущобница переселилась с выставки в роскошный дом на Пятой Авеню. Она сразу выказала необъяснимую дикость. Однако ее нелюбовь к ласкам была истолкована как аристократическое отвращение к фамильярности. Бегство от комнатной собачки на середину обеденного стола объяснялось прирожденным, хотя и ошибочным, стремлением избежать оскверняющего прикосновения. Покушения на домашнюю канарейку извинялись примерами деспотизма, к которым она привыкла на своем родном Востоке. Ее ухватки при открытии кубышки с молоком снискали ей всеобщее восхищение. Нежелание спать в подбитой шелком корзине и частые столкновения с оконными стеклами доказывали только, что корзинка недостаточно нарядна, а зеркальные стекла не входили в ее царственный обиход. Неопрятное обращение с коврами доказывало восточный образ мыслей. Частые, но неудачные попытки овладеть одним из воробьев, порхавших в огороженном высокой стеной саду, служили лишним доказательством непрактичности королевского воспитания; что же касается посещений мусорного ящика — они являлись простительным чудачеством высокорожденной особы. Ее угощали и ласкали, выставляли и выхваляли; однако она не была счастлива. Киска тосковала по родине. Она скребла голубую ленту на шее, пока не избавилась от нее; билась в оконные стекла, потому что они казались ей дорогой на улицу; избегала людей и собак, потому что они всегда оказывались враждебными и жестокими, и подолгу сидела у окна, созерцая крыши и задворки и желая снова вернуться к ним.