Кошки говорят «мяу» - страница 7

— я по прежнему брела по пустой улочке, и не было тут, конечно, никакого трамвая, даже призрачного, порожденного жалкой суицидной попыткой моего мозга. Мозга, не выдерживающего столкновения с реальностью,

(обшарпанный платяной шкаф с его содержимым…)

и потому выдумавшим столкновение с «трамваем».

Вот и кончилась вся жизнь, подумала я и неожиданно засмеялась. В самом деле, как смешно облекается настоящая боль в расхожие штампы. И как странно, что штампованность формы не отменяет реальности сути, правильности смыла, хотя… Не стоит преувеличивать.

Мой мозг выдал не просто жалкую попытку воображаемого суицида и вовсе не затем, чтобы меня испугать и увести подальше от возможности попытки реальной. Кстати, я и не испугалась, я лишь поняла…

Видимо у некоторых людей не одна жизнь. Может, жизней у них и не девять, как у кошки, но все-таки несколько. И когда кончается одна, начинается другая.

Одна моя жизнь кончилась, это верно, как бы штампованно это ни звучало. Но я — жива, а значит… Значит, началась другая. Это и хотело подсказать мне мое воспаленное воображение, когда «швырнуло» меня на красный бок трамвая. И выскочив с другой стороны, я…

Вдруг я почувствовала, что невыносимая тупая боль, мучившая меня много часов, исчезла — словно осталась в том «трамвае», сквозь который я пролетела, словно тот «трамвай» сыграл роль ситечка, в котором застряло все, что мучило меня, а заодно и какой-то здоровенный кусок самой меня, оставив меня без боли, но с какой-то здоровенной… Пустотой…

Но с пустотой можно жить. Нужно только постепенно заполнить ее чем-то, или просто подождать, пока она заполнится сама.

И я махнула рукой проезжавшему мимо «Москвичу», и села в него, и, увидев обернувшуюся ко мне веселую симпатичную мордашку молодого паренька, улыбнулась в ответ. И когда, подвезя меня до дому, он не взял протянутой пятерки, я дала ему свой телефон. А на следующий день встретилась с ним, чтобы дать, но вместо этого неожиданно для себя самой не дала, а взяла. Да так взяла, что парень, по-моему, был даже рад, когда я не осталась у него на ночь и ушла, сказав, что моя мамочка велит мне ночевать дома.

Мамочка давно уже не могла мне ничего велеть, и если бы в парне еще оставались какие-то силенки, я бы не ушла, но… Из кувшина можно вылить только то, что было в нем — так, по-моему?

Так.

И начиная с того паренька, уже всегда было так. Я больше никогда не тратила времени впустую, никогда не пролеживала в койке дольше, чем… В общем, я больше не давала, я — брала. А если им так уж непременно нужно считать, что берут они — на здоровье. Это же очень легко. Так же легко, как выдать проверку предмета их мужской гордости на оставшуюся прочность за ласку. Это и есть ласка, если… Если там осталось хоть сколько-нибудь прочности.

Правда, с зализывателем своих ран, а вернее, пустоты, я вела себя иначе, но… Просто у него я брала кое-что другое — душевный, так сказать, комфорт. Что в каком-то смысле, может, и поважнее оргазмов, впрочем… Оргазмы легко добирались в других местах. Блядство, да? В смысле, непорядочно, дескать, обманывать?.. Но скажите на милость, разве обманывать тех, кто хочет, чтобы их обманули, есть обман? Или блядство?..

Впрочем, так или иначе, блядство в его прямом смысле вскоре сошло на нет — с торчащим животом не очень-то поблядуешь, да как-то и не очень хочется…

— Ага, рыжая, — сказала я. — И бесстыжая. А что, рыжие — не такие, как все?

— Конечно, — кивнул он.

— А в чем разница?

— Они — рыжее.

— И все?

— Почти. Еще у них кожа другая. Веснушки… — он потянулся за сигаретой, но я перехватила его руку и снова положила себе на ляжку, а потом сдвинула выше.

— А еще?

— Еще у них вот тут, — он сдвинул ладонь еще выше и легонько погладил мой лобок, — горячее. Ну, хватит, не рвись на комплимент. Рыжим это не к лицу.

— А у тебя много рыжих было?

— Одна. И не была, а есть.

— Правда? Нет, не то, что одна, а что я — есть?

— Правда-правда… — пробормотал он и вдруг добавил: — Давай-ка, крути развод побыстрее. У меня через пол годика интересная поездка наклевывается, надо успеть все оформить.