Крабат - страница 2
. Мотор выключен, радио работает. Диктор читает новости, но слушателей нет. Пассажиры, он и она, отошли к самому краю, к неровной каменной балюстраде, нависшей над обрывом.
Слева он, она – справа.
– «Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою, а на дворе стояло теплое, благодатное лето!»[3] Наизусть помню. А моя дочь рассудила иначе. Герда быстро поняла, что Кай ей совершенно не нужен. Ей было интересно его искать – и не больше. А Каю стало очень скучно в маленьком провинциальном Копенгагене. В конце концов Герда вышла замуж за соседа-моряка и уехала в Америку, а Кай вернулся к Снежной Королеве, и они стали жить вместе… Когда дочь это придумала, ей было шесть лет.
На женщине – брючный костюм по последней моде: белые расклешенные брюки, приталенный черный пиджак, пестрый шейный платок (широкий узел, цветные квадратики вперемешку). На безымянном пальце левой, поверх тонкой ткани – массивное кольцо с черненым египетским саркофагом. Мужчина… Его не разглядеть, неслышно шагнувшая из-за гор Мать-Тьма укрыла человека своим тяжелым пологом.
– Теперь ей десять. «Историю финансовой мысли» уже осилила?
– Давно… Никак не уговорю ее бросить курить. Какой-то ужас! У нас в семье никто ни курит, ни я, ни муж…
Днем здесь фотографируют. Вечером и ночью – объясняются в любви. Лучшего места не сыщешь: пустое горное шоссе-серпантин, умирающий закат у самого горизонта, а над головами – недвижный купол темных небес. Никто не помешает, ни Мать-Тьма, ни сама Смерть.
– Мальчишка тебя недостоин. Я не сделаю ему ничего плохого, но о тебе он забудет. Навсегда! Считай, что в тот вечер ты просто не пошла на концерт.
– «Серенады Джека Картера», второй ряд, седьмое место… Хочешь отменить Прошлое? А что взамен?
– Взамен? Старушки Европы уже мало? Но ты права, вдвоем мы способны на большее.
Обшитая темным бархатом коробочка – посреди широкой мужской ладони. Неяркий блеск золота высокой пробы.
– Кольца… Они очень красивые. Очень!
Женщина смотрит, но не прикасается, словно боясь спугнуть. Руки в легких белых перчатках лежат на теплом камне балюстрады.
Смерть не подает голоса – стоит рядом.
Слушает.
О Северной стене Эйгера не имело смысла даже мечтать.
Андреас Хинтерштойсер, горный стрелок и скалолаз-«категория шесть», понимал, что их с другом-приятелем Тони взгреют. Опоздали из увольнения, случился грех. Но не так же!
– Четыр-р-ре писсуар-р-ра в здании пер-р-рсонала, две убор-р-р-ные в пятом бар-р-раке и… и еще пол в офицер-р-рском казино, – добродушно прорычал обер-фельдфебель. – Не сжимайте кулаки, Хинтер-р-рштойсер-р-р, у меня пер-р-рвый р-р-разр-р-ряд по боксу. Это – ар-р-рмия, гор-р-рные стр-р-релки, здесь даже бавар-р-рцы начинают любить наш общий Фатер-р-рлянд. А для особо упер-р-ртых имеется тр-р-рибунал. Хочу напомнить – идет война[4].
Кулаки Хинтерштойсер разжал. Язык прикусил. Рядом молчал Тони Курц, тоже «категория шесть» и тоже на свою голову – горный стрелок.
– Хор-р-рошей ночи, господа!
Обер-фельдфебель желтозубо оскалился. Немного подумал – и сплюнул на пол. Негромко хлопнула дверь.
…Sitzungssaal во всей красе, грязный пол, две лампочки под потолком, потрескавшийся кафель, ночь за окнами… Позавчера они взяли южную стену Унтерсберга – таинственной горы, в недрах которой спит, сидя за огромным каменным столом, Карл Великий. Каждый мальчишка в окрестностях Зальцбурга знает, что император проснется, когда его борода три раза обовьется вокруг стола, а над Унтерсбергом перестанут летать вороны. Южная стена – ночной кошмар скалолаза. Взяли! Опоздали из увольнения всего на каких-то полчаса…
– «Даже баварцы!» – разлепил губы Хинтерштойсер. – Verdammte Scheisse![5] Тупая прусская свинья!..
Курц поморщился:
– Он тебя провоцировал, Андреас. Трибунал пока не распустили, а война действительно идет.
– Ага, обгадились в Судетах по полной, пруссаки, scheiss drauf!
Хинтерштойсер примерился к жестяному ведру, полному грязной черной воды, дрогнул сапогом… В последний момент раздумал: самим же убирать придется. Окинул взглядом «зал заседаний», поморщился:
– Сбегу!
Курц, взяв ведро, выплеснул в писсуар, тяжело шагнул к умывальнику. Кран тоскливо взвизгнул, забормотал невнятно.