Красная лошадь на зеленых холмах - страница 13

— Сорок тысяч?! — ахнул Алмаз. И простодушно спросил: — А почему же не золотом на дверях?..

Энвер искренне засмеялся:

— Будет… будет золотом… и не на таких сараях… а на дворцах, куда люди придут жить. Мы же строители, мы временные. Мы пишем карандашом «кто есть кто» на своих дверях. Мы уйдем, и Белокуров уйдет. А люди придут работать на Каваз, и у них будет золотом. Сперва — у начальников, а лет через десять-двадцать — у всех… Но я хочу сказать о другом. У меня работают тысячи. Каждый день — сотни происшествий, тысячи новостей, новостей прекрасных. И что среди всего этого старая лошадь? Я тебя понимаю, но ты пойми меня. Не могу я сейчас останавливать своих рабочих и проверять их в профиль и анфас. Каждый час простоя отнимает у государства двенадцать-пятнадцать тысяч только по моей организации. Дели на шестьдесят, дели! Сколько будет в минуту? Двести рублей — каждая минута! Тебе надо минут десять — поговорить, рассказать. Я сейчас мог бы по селектору, по радио оповестить народ… Но это отняло бы у страны две тысячи рублей. А сколько стоит лошадь, Алмаз? Рублей двести…

— Я понимаю… — клоня голову, сказал Алмаз. — Я понимаю… извините…

Горяев продолжал втолковывать Алмазу общеизвестные истины и решительно не мог понять, что заставляет его сегодня так подробно разговаривать с каким-то простодушным мальчишкой? На него словно сеном пахнуло от Алмаза, невинной мудростью детства, безыскусной суровостью деревенской логики. Энвер вспомнил свою деревушку, где не был лет семь… так получилось. И сейчас, заглядывая в лицо понурившемуся Алмазу, он словно шел по зеленой широкой улице, мимо кур, почти невидимых в траве, и жарко дышащих собак.

— Ты из каких мест? — спросил Горяев.

— Из Подкаменных Мельниц…

— Это совсем рядом! — обрадовался неизвестно чему Энвер. — Ну как, нравится тебе здесь? Или ты еще ничего не видел? Конечно, это только окраина стройки. Начнешь работать — увидишь, как развернули мы Каваз…

— Спасибо. Я пойду? Извините, что я… (Горяев говорил по телефону.) Извините, так жалко лошадь, а то я бы… (Горяев отвечал по другому телефону.) А я хотел спросить у вас: вот и там и там — сварщики… и у стальтреста, и в этом нефтьмонтаже, и еще… Зачем?! Разве нельзя собрать их всех вместе, и будет одна контора…

Горяев, внимательно глядя на Алмаза, улыбался.

— Думаешь — распыление? Нет, здесь сложнее. Потом поймешь. Ну мне пора ехать.

Они вышли на улицу. Солнце уже садилось — было темно-малиновым, и стрела башенного крана, легшая на него, просматривалась легко и четко.

— Сав бул, — протянул руку Энвер. — Будь здоров! Захочешь у нас работать — приходи…

Парторг сел в «газик» и укатил. Алмаз вспомнил о Белокурове, побежал к расщепленному столбу. Ему было стыдно, что он заговорился с этим человеком, отнял время у него, а для дела ничего не сделал… Белокуров будет, наверное, ругаться.

Анатолий сидел, прислонясь по-прежнему к столбу, и спал. Алмаз заулыбался, глядя на товарища, сел рядом. В груди болезненное напряжение прекратилось, и Алмазу захотелось поесть. Он поискал было глазами рюкзак и вспомнил: оставил в автобусе! Пироги, булочки, шаньги с творогом, кабыстый, чак-чак… все осталось в рюкзаке. И, кроме этого, адрес родственника-милиционера! Алмаз стал осторожно будить Белокурова.

— Толя, вставай!

Белокуров открыл строгие синие глаза.

— Алмаз? — спросил он хрипло. — Ты Алмаз? Ну, ну, как дела?

Алмаз рассказал, где был, потом упомянул о рюкзаке.

— Да брось! — махнул рукой Белокуров. — Рюкзак мы тебе найдем, а пироги — черт с ними! А насчет адреса… Чего он тебе? На работу мы тебя устроим. Считай, что принят, пока по второму разряду… потом придумаем. Поехали в общагу!

— Не-ет… — краснея, уперся Алмаз на своем. — Там пироги, бабушки пекли… мама пекла…

— Ну, хорошо. Съездим на автостанцию, прямо сейчас. Найдем бабушкины пироги. Найдем!

Белокуров медленно поднимался, опираясь о расщепленный столб и рассматривая его смеющимися глазами:

— Ого! Катя плюс Вася… А смотри-ка, какой-то цыган написал… Тазыбаев Женя, цыган, приехал впервые в Набережные Баркасы двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года и уехал навсегда двенадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Даже дня не задержался! Вот парень!.. Заехал бы он сейчас, кого только на стройке нет — все сто национальностей…