Красная лошадь на зеленых холмах - страница 49

— Пора и нам потрудиться, как еще не трудились. Нам разрешили организовать комплексную бригаду. Сами будем делать все: белить, малярничать, лицевать… Есть предложение выдать три плана! И вызвать на соревнование всех строителей промстроя! Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Единогласно!

Откуда-то появились Кирамов, фотограф со вспышкой, журналисты, переписали фамилии всех членов бригады и убежали…

Алмазу дали кисть, тяжелую банку нитрокраски и показали, где красить. Предстояло освоить новую профессию. Работы было много. Все железные лестницы между красным и белым залом ждали его кисти, трубы и стальные панели, какие-то круглые, вроде волнистых баранок, регуляторы и ящики на стенах.

Юноше доставляло наслаждение нести очень тяжелую банку, подцепив ее сверху пальцами, развернуть желтую, в пятнах бумагу, достать кисть, большую, плоскую, как лопата. Он открыл крышечку, опустил кисть и надавил — проткнул верхний светло-голубой слой, там вскрылась блестящая голубая краска, от острого запаха закружилась голова. Окунул кисть в это небесное масло, провел по железной трубе перил. Шурша, кисть положила слой яркой голубени. Алмаз словно проснулся — и пошел и пошел. К обеду выкрасил четыре лестницы. Изредка криво улыбался, обнажая при этом во рту черную дырку внизу слева, где не хватало зуба. Весь вымазался, на щеке голубело пятно, как еще одно око у клоуна.

Он торопился, судорожно мазал, и все ему казалось, что чем больше положит этой сверкающей краски, тем легче и тише станет на душе, ослепленной желтоволосой девушкой Ниной. Он никак не мог унять в себе дрожь, которая возникла в автобусе, все время помнил это, все время чувствовал перед собой Нину, ее горячее тело и словно вслепую работал, торопясь, выкладываясь полностью, без всяких перерывов. Приходил Кирамов, обошел бригаду, бледный и молчаливый. Потрепал Алмаза по плечу, подозвав Руслана, болезненно улыбнулся и увел его. Корреспонденты появлялись еще раз, сфотографировали бригаду с Кирамовым впереди, и получилось, что Алмаз встал за Ниной, чуть сбоку. Пусть так напечатают в газете…

Чтобы никто не догадался об их отношениях, Нина и Алмаз совершенно не смотрели друг на друга, не разговаривали, а когда оказывались рядом, держались натянуто, называя друг друга по фамилии:

— Сорокина, тебя зовет Руслан Сибгатуллин.

— Шагидуллин, тебя просили сбегать в прорабскую…

Девушки посмеивались, давно раскусив их наивную игру, но Алмаз и Нина этого как будто не замечали.

Тут еще беда с Алмазом стряслась — он простудился, его знобило, он без конца чихал, и длинный шагидуллинский нос, без того обращавший на себя внимание, стал красноватым, как у пьяницы. Алмаз работал, морщась и смаргивая слезы, чуть запрокинув вверх голову, чтобы не текло из носа. И при этом он умудрялся улыбаться девушкам, подпевать, когда они пели… Вконец измучившись, парень не выдержал — послушался соседей по комнате, начал есть чеснок. Теперь он и подавно не мог приблизиться к Нине, разве смел ее оскорбить чудовищным запахом чеснока?..

Нина работала в последние дни далеко от него — вела стену, клеила плитки, словно стрекоза, летала над синей водой с зелеными лопухами кувшинок. Но Алмаз безошибочно чувствовал в каждый миг, где она, где сейчас топчутся ее желтые сапожки, морщатся, когда Нина садится лепить плинтусные плитки, и становятся гладкими, когда тянется вверх.

В голове у Алмаза стоял бесконечный шум. Он слышал, как рокочут станки РИЗа, слышал гул голосов, и из всего этого гула и шума в голове возникала мощная протяжная песня — все время пел хор. И это могла быть любая песня, какую хотел Алмаз. Если хотел, например, услышать «Родина слышит, Родина знает…», то звонкий тоненький стук какого-то станка превращался в мальчишеский голос, который начинал песню, а дальше подтягивали басовые и женские голоса, и Алмаз с удивлением различал как бы наяву хор, выделившийся из грохота и лязга. Или ему хотелось, чтобы звучал духовой оркестр, — и тогда начинал играть духовой оркестр. Это могло быть лишь там, где шум. На улице, среди пустого пространства, где только изредка вдали слышен удар чугунной бабы или звон листового железа, такая музыка не могла родиться. Она появлялась еще от свиста ветра и тарахтения машины, когда вечером бригада ехала домой. Тогда Алмаз, улыбаясь и почти ничего не видя, управлял в себе этой громоздкой мощной музыкой…