Красные дни. Книга 1 - страница 65

Когда Барышников говорил «по текущему моменту», всякого осведомленного человека коробила эта его хорошо рассчитанная «самоуверенная глупость»: все совершалось, но мнению Барышникова, без особых на то причин, случайно, даже но фатальной неизбежности. Не было никаких общественных предпосылок даже и дли революции, и обсуждать в общем то нечего, выхода искать нет причин, осе образуется само по себе. А самому Барышникову, если откровенно, до всего этого нет никакого дела!

Алаев потерял всякий интерес к пирушке и хотел уже встать и уйти из неподходящей компании, но третья бутылка Абрау, заказанная тем же есаулом Персияновым, оживила застолье. Заговорили о ценах на здешние разбавленные вина, на паршивые коньяки, поругали хозяина офицерского собрания, не сумевшего запастись в зиму хорошим турецким табаком, из-за чего приходится опять-таки обходиться местными легкими самосадами... Кто-то завел и о женщинах, румынках и молдаванках, в крови которых еще теплилась искра древних римских патрицианок и рабынь. Затем, в силу какого-то закона коловращения, хорунжий Барышников вновь вспомнил о Петрограде:

— Между прочим, самое смешное, господа. В руки Екатерины Великой, что против Александринского театра... ну, помните, где «слева — власти, справа — сласти» и, как это... «наслаждения и развлечения», — так вот, в руки императрицы какой-то негодяи вложил красный флажок! Представьте себе матушку с этим флажком посреди Петрограда, и вы все оцените, господа! У извозчиков есть зато теперь свой профсоюз, тред-юнион, так сказать, а официанты в ресторанах не берут чаевых — проснулось, говорят, даже в лакеях человеческое достоинство: они же теперь — красные лакеи! А в самом театре идет драма «Смерть Иоанна Грозного»... И в каждом антракте какой-нибудь юнкер или воспитанник пажеского корпуса при полном параде стоит навытяжку перед пустой императорской ложей с ободранными гербами и знаками — мерзость запустения. Тяжело и больно, господа!

Хорунжий Алаев огляделся, изучая но лицам впечатление от этих слов Барышникова, и, не найдя равнодушных, медленно поднялся из-за стола.

— Господа, — сказал Алаев с некоторым напряжением, стараясь снять с лица досадную размягченность от выпитого. — Господа, я не могу присутствовать дальше за столом, поскольку присягал революции и Временному правительству. И даже удивлен, что среди нашего офицерства до сих пор находятся люди, оплакивающие монархию с ее позором, кознями Алисы, Распутиным и целой гирляндой сановников-шпионов. Они поставили Россию на грань гибели, это величайший позор, господа, ведь мы же — казаки!

Резко отодвинул тяжелый дубовый стул и сделал шаг из-за стола. Голос Алаева набирал силу:

— Флажок в руки каменного изваяния императрицы, господа, вложен самим народом, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в значении свершившегося... — Тут Алаев достал из нагрудного кармана пачку керенок, отсчитал несколько бумажек: — Извините, сколько с меня?

Отчасти все были ошеломлены такой неучтивостью. Хорунжий Барышников спохватился, что несколько «пересолил», искал заметавшимися глазами поддержки. И нашел ее в невозмутимой тяжести глаз есаула Персиянова, который лениво отвел руку Алаева с деньгами:

— Простите, хорунжий, керенками не примем... Дешевая купюра в согласии со временем, которое вы так приветствуете. Не найдется ли николаевских или — серебром?

— Предпочитаю платить законной валютой, — нашелся Алаев.

— Простите, мы при знакомстве не расслышали... Какого вы полка?

— Я председатель комитета 32-го казачьего, — твердо сказал Алаев. — Что еще угодно знать?

Полк был известен — как геройством против австро-венгров, так и постоянной смутой и митингами в свободное от боевых действий время.

— С этого бы и следовало на-чи-нать, хорунжий! — растягивая слова, возмутился старший офицер. — Мироновского полка, да еще пред-се-да-тель комитета! Тогда... придется принять от вас даже и керенками, нечего уж делать! — И, помедлив, спросил с сарказмом: — А что, извините, вы уже съели полковника Моргунова или еще готовите под него социально-сальный гарнирчик?