Красные дни. Книга 1 - страница 70

Лучшие приветы! Ваш[8]

Непогода стояла в эти дни по всей земле, от снежно-туманной Балтики до зеленеющих из-под белой пороши озимей Кубани и хрипящего зимним норд-остом Черноморья. Землю секли изморозные дожди, туманы вставали из болот и низин, и по ночам, борясь с египетской тьмой, вставали над чернью лесов зловещие пожары. Горели где-то лабазы, винные склады, мельницы и помещичьи усадьбы, вспыхивали скирды сена и соломы, предвещая уже близкий, неизбежный мор. В окрестностях Питера, севернее Москвы уже наступила зима, первые морозы прикусывали дымчатый ледок в лужах и дорожных выемках, за оградами вокзалов зябко и бесприютно шумели голые ветки деревьев... А на душе — праздник великий!

Когда садились в поезд под мокрой метелью и косыми порывами балтийского ветерка, занесли в дальнее купе мешки с печатными декретами и литературой, и это было самое дорогое, что везли донские делегаты теперь домой: разрешение всех споров и ожиданий о земле и о мире. Ковалев успел запастись кипятком, и теперь все трое, он, Кудинов и Щаденко, баловались чайком, делились впечатлениями этих бурных дней, а то замолкали под стук вагонных колес, еще но веря тому, что свершилось в Питере и в России, радуясь своей сопричастности революции... Ковалев будто помолодел на десяток лет, забыл даже на время про свою грудную болезнь. Даже прошлой весной, когда ехал с поселения домой, не испытывал он такой радости, как сейчас. Потому что ныне, поело небывалого съезда Советов, после восторженной встречи Ленина, когда весь зал стоя гремел рукоплесканиями, а многие в задних рядах даже становились на стулья и залезали на подоконники, и у многих на глазах наворачивались слезы, ныне как бы прояснилось будущее, открывалась в нем та чистая и прямая даль, ради которой и была отдана вся прошлая жизнь.

— Недаром, недаром, не зря... Не зря все было, братушки! — словно хмельной, сгорбись, опираясь чисто выбритым подбородком на мосластые кулаки (Ковалев сидел вплотную к столику), бормотал он, и лицо горело темно-красными пятнами возбуждения.

— Что — не зря? — спросил широкоплечий, здоровый, насмешливый Ефим Щаденко. Глядел исподлобья, поверх латунной кружки, из которой парило.

— А все — не зря! Со времен, может, Степана Разина — недаром народ надеялся, ждал, терпел! Недаром!

— Ну ты гляди! Снег, ветер, неуютность по России, а ему — божья благодать! — посмеивался желчный Семен Кудинов и узкой худой своей ладонью лез в карман широких шаровар с лампасами, доставал деревянную табакерку. — Конешно, начало хорошее, и под Гатчиной обошлось, но дальше надо еще поглядеть, как оно...

После съезда Семен Кудинов вместе с Макаровым и другими представителями Казачьей секции выезжал в Гатчину на переговоры с мятежными казаками 3-го корпуса, которых Керенский и генерал Краснов хотели бросить на Петроград. Казаков этих оказалось у Краснова не больше семисот сабель, их сразу же повернули против генерала, а Керенский убежал со страху...

— Я и говорю, что им, буржуям, опереться теперь не на кого! — весело кивал Ковалев, и глаза его опять полнились теплом и довольством. — Дело наше крепкое, братцы! Дело это — навсегда!

— А в Новочеркасске? Там сколько сбилось нынче всякой кадетской сволочи? — трезво остужал его радость Кудинов. — Вот там придется нам поломать голову, ребятки...

— Ты бы приехал ко мне в Гуково, поглядел, как народ нас поддерживает, как надеется, тогда б и понял, о чем я толкую! — с упрямой веселостью спорил Ковалев. Целое лето он был председателем Гуковского совдепа, налаживал там работу и мог даже гордиться: немного по всей России было таких Советов, в которых после Февраля всю власть сразу же забрали большевики и на практике проводили главные свои лозунги. Первым и самым сильным был, несомненно, Иваново-Вознесенский Совет, еще с памятных дней девятьсот пятого организованный неутомимой энергией Михаила Фрунзе-Михайлова, затем — Царицынский уездный куст, где тактично и умно работал волжанин Сергей Минин. А третьим-то как раз и был шахтерский Гуковский Совет, набравший силу с приездом Ковалева и простирающий свою власть на весь угольный и железнодорожный районы. Люди там очень скоро почувствовали и оценили хозяйскую руку председателя, который находил средства воздействия на рудничную администрацию, даже вызывал из окружного горного надзора инспекторские проверки. Инженер Колдыбаев из Алексапдровск-Грушевского, строгий человек с колючей бородкой «буланже» и бронзовыми молоточками на фуражке, в присутствии Ковалева наседал на управляющего рудниками Азовской угольной компании Эрнеста Стурма: почему казармы для рабочих от ветхости вросли в землю? Почему не ремонтированы крыши и вода в ненастье заливает жилые каморки? До какой поры люди будут жить в землянках? А это что за безобразие, воду в бараках из бочек черпают кружками, неужели фирма не в состоянии поставить бронзовые краны?! — И аккуратный немец Стурм поспешно помечал эти пункты в журнале срочных работ. Добился Ковалев, что на рудниках начали строить баню, уголь на отопление продавали только сеяный, без пыли, ходило где-то в верхних правительственных инстанциях требование Совета об учреждении в поселке врачебного пункта. Иной раз люди даже удивлялись напору Ковалева, когда он выносил на Совет решение-требование: удалить хамов и вымогателей из контор либо «выдворить с территории шахт бухгалтера Высоцкого как холопа буржуазии и элемента, вредного для рабочей организации». Рудничное начальство обставлялось такими условиями, что вынуждено было выполнять эти решения рабочей власти.