Красные финны - страница 61

Да, Рейли имел что показать, и он все выложил. Его показания имели настолько большое государственное значение, что о них Ф. Э. Дзержинский незамедлительно сообщил Политбюро ЦК партии. Эти показания учитывались нами в течение ряда лет.

С «арестом» заканчивается мое участие в «Тресте». Я получил новую фамилию, новые служебные и партийные документы. Тойво Вяхя стал Иваном Петровым. В Ленинграде пустили слух, что меня, как предателя, расстреляли. Выплыл я в бухте Дюрсо на Черном море.

Получил и обещанный орден Красного Знамени. Орденов, по-видимому, еще было мало и номер моего — 1990. Приказ о награждении подписал Михаил Васильевич Фрунзе.

В процессе проверки партийных документов, — кажется, это было в 1934 году, — возник вопрос: почему я, финн, имею русскую фамилию? Выручили чекисты. Они удостоверили, что моя старая фамилия пока под запретом и новая узаконена. И еще любезность добавляли: «Человек очень преданный и очень храбрый».

Еще в течение нескольких лет В. А. Стырне и А. Х. Артузов не забывали меня. Проезжая через Москву, я изредка бывал у них. От них я узнал о поездке Шульгина по стране под опекой ОГПУ и дальнейшую судьбу деятелей белого подполья.

Много хорошего о деятельности Артузова я услышал от командарма I ранга Уборевича осенью 1936 года. На каком-то вечере после полевых учений Уборевич в разговоре со мной и полковником Шаховым рассказал, в частности, следующее. В Москве на совещании командующих ближайшими округами и руководящих командиров наркомата обороны выявилось, что немцы ввели в строй новый танк, какой-то из серии «Т». Этот танк, как говорили, обладал более высокими боевыми качествами, чем наши старые танки.

Сталин, руководивший совещанием, предложил начальнику разведуправления комкору Урицкому приобрести чертежи или хотя бы достоверное описание этого нового немецкого танка. Урицкий усомнился в возможности сделать это.

Вызвали А. Х. Артузова. У него было только два вопроса:

— Что требуется? Танк в натуре или только его чертежи? И второй вопрос — сколько времени будет выделено на выполнение этого задания?

На ироническое замечание Сталина о том, что немцы — фашисты и хорошо оберегают свои тайны, Артузов ответил:

— Не совсем так, по-видимому. Немцы прежде всего капиталисты и как капиталисты — они фашисты. Какой же капиталист отказывается от выгодных торговых сделок?

Не устояли охранные меры немцев против Артузова! Вскоре, значительно раньше истечения срока, немецкий чудо-танк был осмотрен, испытан и… забракован.

— Не понимают немцы требований будущей войны, — говорил Уборевич. — Не таким должен быть танк будущего. Танк будущего — это наш танк и появится он скоро…

И у нас появились такие танки. Немцы хорошо помнят их удары. Но Артузов и Уборевич этого не увидели. Их мы не уберегли…

Однажды в Москве я встретил Паэгле, бывшего начальника Сестрорецкого пограничного отряда, работавшего уже в центральном аппарате. Только теперь от него я узнал о той буре, которую в пограничной среде вызвал мой «арест». Особенно яростно реагировал Бомов. У него, положим, для этого были основания — он предупреждал! Но мой вечно сонный помощник! Он тоже возмущался, на Кольцова наскакивал: «Я бы такого начальника поймал, но он был другом Кольцова. Что я мог. Они бы меня убили».

Для видимости Кольцова «наказали». Отстранили от должности и перевели в город Остров на эстонской границе, тоже комендантом участка. «Сняли» и Паэгле. Он был назначен начальником Особого отдела Балтийского флота.

Поговорили и посмеялись, но веселья я не ощущал. Не такие следы я хотел оставить в той дорогой мне среде… Неужели это действительно навсегда?

Но я ошибался. Не навсегда. Тридцать восемь лет на это понадобилось…

…Началось все с молодежной газеты «Калининградский комсомолец». Эта газета перепечатывала выдержки из отдельных глав романа-хроники Л. В. Никулина «Мертвая зыбь». Поскольку мне показалось, что некоторые эпизоды изложены автором не совсем точно — при общем несомненном знании существа дела, — я не выдержал и вмешался. А. Авдеев, редактор газеты, отозвался чрезвычайно тепло и дружески, и вскоре у меня завязалась переписка с Л. В. Никулиным, которая впоследствии превратилась в истинную дружбу. Лев Вениаминович жаловался, что хотя в его распоряжении были огромные архивные материалы, он не знал многих деталей, известных мне.