Красные облака - страница 15

Со Смольным было сложнее. Под шапку-невидимку его не упрячешь. Маскировочным халатом, как Адмиралтейскую иглу, не прикроешь.

Если бы только само здание прятать, так раскрасил крышу зелёным, жёлтым, коричневым -и дело с концом. Но фашисты тоже не дураки – они бы сразу по соседним зданиям определили – вот он, Смольный, закрашенный только. Нет, тут надо было спрятать почти весь район! Чтобы с воздуха и по соседним домам не узнали, не догадались.

Значит, что же: все дома разрисовать? И асфальт? И дворы? И панели?

Тоже не годится. В солнечную погоду упадут от домов тени – и конец маскировке! Рассекречена.

Для военной тайны всегда нужна военная хитрость.

Вот тут-то её и применили.

Решили над Смольным и всеми домами вокруг, над скверами и аллейками натянуть огромную сетку. А на ней нарисовать деревья, кусты, аллейки, аттракционы, пруд – парк культуры.

Представляете – картина?! Я где-то читал, что самой большой картиной мира считается полотно итальянца Тинторетто "Рай". Так она всего двадцать два метра на семь. А тут!… Где такую сетку достать?

Весь город обыскали. Нашли. Гамаки. В универмаге "Дом ленинградской торговли". Заготовили их там к лету, а летом-то война пришла…

Отпутали гамаки от палок, сплели вместе, добавили другие сетки: рыболовные, волейбольные – какие только удалось отыскать, да ещё специально доплели, – и получилась всем сеткам сетка! Наклеили на неё сверху куски материи, прикрепили листы фанеры, разрисовали, натянули на крепких тросах – и исчез Смольный.

Лётчики наши прилетели, смотрят: зеленеют лужайки, петляют дорожки, какой-то пруд синевой отсвечивает – а Смольного нет!

Замечательная картина получилась! Пейзаж.

Только, если обычно картины один раз рисуют, то эту пришлось каждый год по четыре раза заново перерисовывать. Иначе было нельзя. На деревьях осенью листья желтеют, а тут – что же получается? Вечнозелёные липы! Новый сорт!

Приходилось спускать сетку, добавлять на картину осенние краски: жёлтые, оранжевые, красные. А зимой надо было покрывать всё снегом, застеклять пруд ледяной коркой.

Приходили весна и лето. Зеленели и опадали деревья. Шли дни и месяцы. А Смольный стоял цел и невредим. Не под толстой стальною бронёй, а под тоненькой сеточкой.

Пуще глаза берегли его от фашистских стервятников наши лётчики, наши зенитчики и наши художники.

Военные художники-маскировщики.

Незадолго перед войной в Ленинграде шёл фильм "Волга – Волга". Там весёлый водовоз играл на трубе и пел: "Потому что без воды – и ни туды, и ни сюды!…"

Зимой, когда я шёл на Неву к проруби, я часто его вспоминал. Ему-то что не петь! У него лошадь была с бочкой! А у нас только санки с чайником.

Хорошо ещё, от Невы до нашего дома рукой подать. Вовка даже сосчитал, сколько шагов. Получилось ровно 314.

Нам здорово повезло. Другим приходилось тащиться с Большого проспекта. Или даже со Среднего. Зима, сугробы, мороз гудит, а идти надо. С кувшинами, с вёдрами, с бидонами. Потому что без воды – ни туды и ни сюды…

Раньше я даже внимания не обращал: мытый я или не мытый. Мама мне об этом каждый день раз по сто напоминала. А тут, как не стало воды, непременно вдруг мыться захотелось. Каждый день.

И потом – пить надо.

И суп варить.

И тарелки мыть.

А водопровод не работает. Ни электричества нет, ни воды.

Вот мы с Вовкой и ходили на Неву. Санки мои, а чайник – Вовкин. Такого здоровенного чайника, наверное, во всём доме больше не было. Не чайник, а целая цистерна! Один раз съездишь – на два дня хватает. И очень удобный. Ведро к санкам как привяжешь? Если оно и не свалится, то всё равно расплескается. А чайник закрыл крышкой, в носик тряпочку засунул – и вези.

Вот только в прорубь его не запихнёшь!… Прорубь во льду маленькая, а чайник огромный.

Да с вёдрами никто в прорубь и не лазал. Пустое опустить туда можно, а назад как? С водой-то оно тяжёлое!… Хоть всей очередью тащи! Кое-кто пробовал по глупости – так их вёдра и сейчас на дне лежат. На том самом месте, где прорубь была.

Наливать приходилось кружкой. Вовка стоит на коленях и рукой в прорубь ныряет. Я чайник держу. А за нами – очередь. Последние тихо стоят, помалкивают. А те, кто поближе, – ворчат: