Краткая история попы - страница 29

, хлестали шампанское и к концу обеда становились очень нежными. Общество во времена Людовика XIV терпеть не могло стоять на месте и не скрывало этого, люди то и дело пришпоривали жизнь.

Считается, что королевская порка — как и порка патриотическая — доставляет удовольствие только порющему. Лишь в XIII веке — сравнительно недавно! — предположили, что удовольствие получает и другая сторона. Вспомним, как Екатерина Медичи использовала летучий эскадрон своих фрейлин. В мае 1577 года королева устроила праздник в Шенонсо, на котором, по свидетельству Пьера де Летуаля[59], самые красивые и добродетельные придворные дамы — полураздетые, с распущенными, как у девиц, волосами — участвовали в церемонии. Брантом[60], охочий до пикантных подробностей, уточняет: королева была развратна от природы и, «дабы еще сильнее разжечь желание, приказала раздеть дам и упивалась их наготой, потом она принялась шлепать их по ягодицам, тех же, кто в чем-то провинился, секла розгами; королеве нравилось, как дергаются и извиваются их тела под ударами, она наслаждалась тем, что их зады словно бы получали удовольствие от экзекуции». Бывало и так, добавляет он, что Екатерина «просто приказывала дамам задрать платье — панталон тогда не носили — и шлепала или хлестала их по ягодицам, заставляя смеяться или плакать. Зрелище так разжигало ее аппетит, что после порки она часто отдавала их в руки какому-нибудь сильному и крепкому кавалеру».

«Какой темперамент!» — восхищается Брантом.

Не исключено, что революционная порка имела примерно ту же подоплеку. На одном эстампе 1791 года изображена сцена наказания монахини: палача и жертву окружает толпа зрителей, многие зеваки вооружены лорнетами, другие застыли от изумления. Монахиня, нагнувшись, преподносит публике свой зад, словно освещенный лучами солнца монстранц[61], как подсолнух или небесное видение. Стишок под картиной гласит, что монахинь искали повсюду—в дортуарах, кельях, часовнях и монастырских подземельях — и пороли без стыда и совести, иногда до крови. В эпоху Террора подобные публичные наказания были распространены повсеместно. Олимпия де Гуж[62] чудом избежала унижения, а вот Теруань де Мерикур[63] «якобинские мегеры» выпороли в мае 93-го на Террасе фельянов в Тюильри. Случайное появление Марата, которого неистовые гражданки почитали как бога, остановило эту ужасную экзекуцию, но Теруань, пишет Мишле, сошла с ума, превратилась в «омерзительное животное» и окончила свои дни в госпитале Сальпетриер.

Антиклерикализм, как мы знаем, шел рука об руку с похотью, и мир, по словам отца Дюшена[64], ничего не имел против того, что его поборники «вбивали» патриотизм в души старых ханжей и святош, как сами они когда-то «учили» аристократическим манерам своих воспитанниц. Кто-то даже не поленился составить весьма игривый реестр жертв революционной порки. Вот список церковных задов, отхлестанных рыночными торговками и обитательницами Сент-Антуанского предместья в 1791 году:

«Францисканки с улицы дю Бак: шестьдесят высохших, пожелтевших задов, похожих на заплесневелые тыквы.

Сестры ордена Драгоценнейшей Крови Христовой явили миру совсем другие зады — белые как снег и круглые. Один гражданин, присутствовавший при наказании, уверял, что в тот день пороли самые красивые задницы столицы. Серые монахини приходов Сен-Сюльпис, Сен-Лоран, Сент-Маргарет, Ла-Мадлен и Сен-Жермен-л'Осеруа не избежали общей участи, и зады их были до ужаса уродливыми и черными, как у кротов.

Зады кальварианок оказались смуглыми и толстыми — их вполне можно было бы принять за ягодицы патриоток, не будь они прикрыты черными одеяниями.

Точный подсчет гласит, что всего выпороли 621 ягодицу, или 310 с половиной задов, поскольку у казначейши мирамионок оказалось всего одно полушарие».

Может ли благодать снизойти на человека через попу? Судя по всему — да. Первым порочный экстаз испытал в 1723 году Руссо. Когда ему было одиннадцать лет, он жил в Боссе, близ Женевы, в доме пастора Ламберсье. Однажды дочь священника выпорола его. Наказание странным образом еще сильнее привязало его к экзекуторше. «Я обрел в боли, — пишет Руссо («Исповедь», I), — и даже в стыде некую чувственность, которая поселила в моей душе желание, а не страх снова понести наказание от той же руки». Вторая порка мадемуазель Ламберсье стала и последней: заметив, что мальчик нимало не боится наказания, она объявила, что процедура ее слишком утомляет, и отказалась от нее. Руссо впал в отчаяние. Он ощущал себя жертвой «странного навязчивого пристрастия, доводившего его до безумия».